Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

Перелески и кустарники вбирали их в себя, как в мешок.

Кирилл еще не свыкся с тем, что дело уже сделано. В мыслях все развертывалось сначала. Вот прощается он с Кастусем и Алешей Блиновым, они остались в лагере. Блинов отворачивает обиженные глаза. Чудак Алеша! Он или Тюлькин, только один из радистов мог идти на операцию. Блинова он особенно берег. «Ладно. В следующий раз твоя очередь», — сказал ему. Они идут северной опушкой. Ирина тоже, в точно определенное замыслом время выходит она из хаты Оксаны. Она опаздывает на шнапс, это очень важно — опоздать. Кирилл представляет себе, как девушка приближается

к будке часового. Оклик. Пароль — не пароль: «Шнапс». Так сказал ей комендант. Часовой оглядывает Ирину. Девушка. «Шнапс». Да, приказано пропустить. Только туда, в вахтштубе. Вон, шагов пятнадцать направо. И ни шагу в сторону. Он будет следить. Девушке все ясно? Пусть проходит. Пока Ирина объясняется с часовым, Михась подползает и почти в упор бьет из бесшумной винтовки. Конечно, на большом расстоянии бесшумкой не многое сделаешь. А вот так, это же чудо, бесшумка. Потом финкой приканчивает Михась часового. Жив ли еще, мертв ли, все равно он пускает в ход и финку. Но где второй часовой? Собственно, почему Кирилл решил, что ночью должен быть второй часовой? Склад не так и велик, мало кто знает о нем — бомбы здесь предназначены для особых случаев, движение в этой зоне редкое.

А дальше? Как было дальше? Потом он узнает об этом. А сейчас он видит это так, как было задумано.

Никто никуда не успел сообщить о нападении. Еще до того как Ирина подошла к часовому, Тюлькин перерезал связь метрах в двухстах от склада. Михась, Левенцов, Толя Дуник и Хусто врываются в вахтштубе. Шнапс уже подействовал на именинника и его гостей. Нападение слишком неожиданное, и никто не успевает кинуться к оружию. Кирилл хорошо слышал автоматные очереди в вахтштубе. В ту минуту он, Паша и Якубовский подкрадывались к складу со стороны землянок, в которых находились бомбы. Натыкаются на патруль. Патруль проходил дорожкой мимо кустарника. Тоже, видно, хватил шнапса, походка выдавала. Эх, бесшумки… Опять сработали на славу. Сняли часовых и у землянок.

Он в землянке. Он торопится. Он располагает секундами, самое большее минутой. Свет фонарика по стеллажам. Он поспешно кладет мину на ящик. Ему и сейчас казалось, что пальцы сохранили ощущение рывка, когда выдергивал чеку, он даже пошевелил ими. А Паша, почему задержался Паша? Почему припал к земле, когда выскочил из землянки — она метрах в пятидесяти от той, в которой был Кирилл. Наверное, заметил, что часовой вдруг ожил и пополз. И пришил его финкой к земле.

Все это не осталось позади, а шло вместе с ним, от него не отделяясь.

Наконец впереди блеснуло озеро. На противоположном берегу тяжело стояла огромная поздняя луна, и тот берег казался непостижимо далеким. Холодная молния лежала на черной воде. Там, где струился свет, вода была позолоченной, и видно было, как течение выводило на ней стремительные завитки. Унылое озеро с плоскими илистыми берегами было сейчас величественным.

Вошли в воду. Рябой поток катился из-под луны прямо на них. Взбудораженная вода дышала холодом, и на ней ломался лунный след, будто у самых ног ползали сверкающие змеи. Осторожно, как слепцы, передвигали ноги по кочковатому и скользкому дну. Перед глазами метались светлые звенящие осколки. Позади вода глухо смыкалась, заполняя черные и бронзовые щели, выбитые движением.

Вода набралась в голенища,

и Кириллу казалось, что переставляет босые ноги по студеному дну. Грудью рассекая воду, мимо прошли Паша, Толя Дуник, Якубовский, потом Хусто. Они ушли вперед. Кирилл видел их головы, словно по озеру медленно катились темные шары. Потом с ним поравнялся Левенцов. Он поддерживал Ирину. Ирина двигалась тяжело, делая шаг, останавливалась, дно уходило из-под напряженно дрожавших ног, и она искала опору.

— Костя, пусти, я сама пойду, — чувствовала она, что и ему нелегко. — Пусти, Костя.

Он не откликался, крепче прижимал ее к себе и шел дальше.

Кирилл видел, с каким трудом пробивался вперед Петрушко. Маленький, вода доходила ему до подмышек, лишь короткие плечи возвышались над водой.

— Одолеешь, братец? — сказал Кирилл.

Петрушко повернул к нему голову. В лунном свете лицо его было желтое, как лимон.

— Та одолею, — едва выдавил из себя Петрушко. Он натужился и прибавил шагу. Вода плеснулась и смолкла.

«Еле живой плетется, — подумал Кирилл. — Зря не оставил в Москве, — укорял он себя. — Соблазнился: пожилой, квелый мужичок, никто за диверсанта не примет…»

Все озеро еще лежало впереди. И минутами Кириллу казалось, что до того берега не добраться, так был он далек.

— Давай, давай, — поторапливал Кирилл Петрушко. — Отстаем, братец. — Он слышал, как тот прерывисто дышал.

Кирилл не уходил от него. Они шли последними, и расстояние между ними и теми, что были впереди, все больше увеличивалось.

С каждым шагом становилось глубже. «Утонет», — с беспокойством думал Кирилл о Петрушко.

— Иди на камыш, — подтолкнул он его. — Там мельче. Давай на камыш.

Тот неуклюже повернул в камышовые заросли, мрачно черневшие в правой стороне озера. Когда вошел в гущину, все потемнело, даже свет луны сюда почти не проникал. Теперь был он погружен лишь до пояса, и это его успокоило. Но то была не вода, — холодное жидкое болото, и каждый раз, когда он шевелил ногой, чтобы переступить, все вокруг, словно пробуждаясь, громко чавкало, и казалось, наверх с плеском, и писком, и треском, и урчаньем поднимались со дна склизкие болотные чудища. Его охватил страх. Он застонал даже.

— Давай, давай, братец, — подбадривал Кирилл.

И Петрушко слышно пробирался сквозь высокие заросли, оступаясь, хватаясь за камыши.

«Черт подери, и озеро-то вроде небольшое. А конца ему нет…» — подумал Кирилл.

Вдалеке виднелась фигура Ивашкевича, совсем короткая, потому что шел по грудь в воде. К нему приближался Михась, он, должно быть, споткнулся, — взмахнул руками, точно-собирался взлететь или поплыть, и пошел рядом с комиссаром. Их догнали Паша и Толя Дуник, потом Якубовский, потом Левенцов с Ириной…

Постепенно дно поднималось, легче было передвигать ноги, все стали выше, как бы выросли. Взбитая множеством ног, взбаламученная, вода гремела, как жесть на ветру. Зачерненное у берегов тяжелой тенью леса, озеро походило на пропасть.

Один за другим выбредали из воды. Берег дикий, пустынный. На вязкий песок накатывались мелкие волны, будто шлепали тысячи ладошек. Прибрежные голые кусты сверкали в свету, как штыки. Разделенная светом и тенью, врезалась в ил одинокая плоскодонка без весел, с ведром на корме, погруженной в воду.