Птицы поют на рассвете
Шрифт:
Кирилл вынул из футляра бинокль, легким движеньем концом рукава гимнастерки провел по стеклам. Приложил бинокль к глазам и сквозь прогал увидел столбовой тракт и деревню. В стороне, наполовину скрытая лесом, виднелась еще одна деревня.
«Место это не годится, — подумал Кирилл. — Тут нигде груз не выбросишь. Надо отыскать проход на Гиблый остров. Островок небольшой. Пожалуй, подойдет. Если судить по карте…»
Он продолжал смотреть сквозь прогал, поворачивал окуляры, приближая все, что было далеко перед ним, и глаза его оказались возле груженых подвод, выехавших на большак. «Три, четыре, пять…
На дорогу выскочил верховой, за ним другой, и оба понеслись, обгоняя обоз. Что бы это могло значить?
— Костя! Михась! — повернулся к ним Кирилл. — Всем тут делать нечего. Мы с Пашей и Якубовским понаблюдаем за дорогой, а вы топайте в этом направлении, — показал он на карте. — Через болото, видите? А там вывернете к хутору. Посмотрите, что за хутор. Проход на Гиблый мимо него. Валяйте.
Левенцов и Михась вошли в камыши. Навстречу бежал ручей, покружил возле кустов, потом, то сверкнув под сорвавшимся с неба лучом, то потускнев, прикрытый набежавшим облаком, уходил в сторону. Обогнув хутор, вовсе пропал из виду. Высокие соломенные крыши делали похожими две передние избы на хорошо вывершенные копны. Окна заколочены досками крест-накрест. Поперек дверей тоже набиты доски. Остальные избы заслонил ельник, лишь крыши высунулись в короткие просветы.
А за ельником тюкал топор. Стук доносился глухо, неясно.
— Выйдем? — неуверенно предложил Левенцов.
— Понаблюдаем, — сказал Михась.
Они услышали негромкий голос. Ветер бережно нес к ним песню. Казалось, то пело само утро, тихое и грустное. Они слегка раздвинули камыши: девушка в резиновых сапогах собирала на болоте клюкву. Девушка пела, не повышая и не понижая тона, как бы только для того пела, чтоб не ощущать одиночества, чтоб все время слышать себя и не потеряться в этом пустынном и угрюмом просторе. Левенцов смотрел, как легкими движениями подтягивала она с моховой кочки нить с зелеными язычками и сбрасывала в лукошко маленькие огоньки.
— С хутора, должно быть, — поделился Левенцов догадкой с Михасем. — Или из ближайшей деревни. Больше неоткуда.
Они видели, как не спеша двигалась девушка к камышам. Левенцов и Михась слышали булькающий звук болотной воды. Девушке было лет девятнадцать, не больше. Чуть спустившийся платок открывал волосы цвета яровой соломы, короткая стеганка распахнулась, и видна была ситцевая кофточка, она облегала небольшую упругую грудь.
Девушка подошла совсем близко. Левенцов видел даже, какие розовые у нее щеки. Он вопросительно взглянул на Михася: выходим. Еще на минуту продлил он ее спокойствие.
— Здравствуйте, — шагнул Левенцов ей навстречу.
Она обмерла от неожиданности, выронила лукошко, и огненные капельки покатились по земле.
— Ой, немцы! — опрометью кинулась прочь. — Немцы! Немцы!
Левенцов бросился за ней.
— Стойте! — схватил он девушку за руку. — Стойте! — Он чувствовал, как дрожали ее пальцы.
Она пыталась поймать зубами дергавшуюся губу, но это не удавалось. Левенцову стало ее жаль.
— Вы, значит, и немцев-то не видели? — сказал он удивленно и как можно спокойнее. — Разве мы похожи на немцев?
Она качнула головой. Руки опущены и недвижны, как мертвые, на них лежал след страха. От волнения румянец стал таким жарким, что казалось, когда отпылает, на щеках останутся пятна ожогов.
Наконец напряженное выражение сошло с лица девушки. В глазах уже не было испуга.
— Так неожиданно это, так неожиданно… — Она не могла сообразить, что действительно происходит и что добавило воображение.
Левенцов поднял с земли лукошко.
— Возьмите. Пригодится. Клюквы нынче много.
Девушка равнодушно взяла лукошко, она не знала, что делать с ним дальше.
— Вы не из Ленинграда? — Наивная надежда возникла в ее взгляде. — Вы не из Ленинграда? — не сводила она с Левенцова ожидающих глаз.
— Почему же непременно из Ленинграда? — улыбнулся он.
— Не знаю, — улыбнулась и девушка. — Понимаете, я из Ленинграда.
Из камышей вышел Михась. Она приветливо посмотрела на него.
— А сейчас-то вы откуда? — требовательно спросил он. Ему явно был не по душе совсем не относившийся к делу разговор. — Не из этого хутора?
— Да, — ответила девушка, не замечая его суровости.
— Какой это хутор? — еще спросил.
— Хутор Ручьи.
— Немцев нет? — смотрел на нее Левенцов.
— Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.
— Потому и приняли нас за немцев? — засмеялся Левенцов. — Хутор большой?
— Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? — жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, — поспешно уточнила она. — В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. — Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.
Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.
— Значит, два дома. Так. А еще два?
А еще две избы — за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…
— А вторая изба? — смотрел на девушку Левенцов.
— За избой Нечипора наш дом, — перешла она на скороговорку. — Но мы из Ленинграда.
Левенцов понимал, что ей просто приятно вспоминать об этом.
— А вы-то кто же? — спохватилась она и со смущенным видом смотрела то на Левенцова, то на Михася. — И как вы оказались тут?
— Ну, как мы оказались здесь, совсем неинтересно, — уклончиво сказал Левенцов.
— Что вы! Очень интересно! — всплеснула девушка руками, подтверждая, что это действительно очень интересно.