Птицы поют на рассвете
Шрифт:
«Трое, это уже не догадка, — Кирилл слышал их голоса. — Трое». Они шагали к бункеру, в котором — он знал — находилась охрана железной дороги.
Опять ждать. Ждать. Он услышал, что скрипнул зубами. Это отвлекло его от размышлений, и он заметил, что одной рукой напряженно держит оттянутую в сторону ветку, другой опирается о спину Алеши Блинова, тот лежал лицом вниз.
Ага, снова шаги. Галька слышно падала с насыпи, гул шагов был тяжелый, наверное, шли уже не трое. Кирилл угадал, сначала прошли, похоже, те трое, а за ними следовали еще. Двое. Он понял это по топоту сапог, один ступал грузно, второй семенил часто-часто. «Значит, усилили охрану», — кусал Кирилл губы.
— Хлопцы,
Но патруль прошел мимо.
Хоть и минные поля, а все равно охрану усилили, размышлял Кирилл. С чего бы? Их не обнаружили, он уверен. «Конечно, эсэсовская часть, бензин для бомбардировщиков стоят усиленной охраны».
Потом тишину снова прошил четкий перестук десяти солдатских ног. «Сорок две минуты. Столько от бункера до ельника. На четыре минуты больше», — заметил Кирилл. Днем, помнил он, патруль быстрее проходил этот участок. И реже появлялся на дороге. Видно, отдыхали то в будке у переезда, то в бункере. Да и опасность днем какая? Пусть еще раз пройдут до будки обходчика, надо еще раз проверить время…
Темнота непроницаема, ни звезды в небе. Пятеро канули в бездну ночи, и тишина сомкнулась за ними, как вода.
Ночью, поздней осенью, далеко слышно. Слышно даже, как иней охватывает сучья. Слышно, как тучи бредут над головой. В темноте не только уши, и глаза слышат. Каждый шорох густеет и живет отдельно от всего, ни с чем не соединяясь, — такая малость, он силен, как крик, и слышен отчетливо, как крик. Что-то еще не совсем ясное обозначилось в тишине. «Идут, — сказал про себя Кирилл. Прислушался. — Точно, идут. Метров триста отсюда».
Шли уже вдоль ельника, туда, к бункеру. «Так, тридцать пять минут. Меньше на три минуты, чем в первый раз». Он прикидывал в уме, сколько времени займет у него передвижение к мосту и сколько понадобится на все остальное. Даже представил себе, как пробираются они, трое, как затаиваются в кустах, пока пройдет патруль и можно будет подобраться к мосту. А мост угадывался между будкой у переезда и ельником, ближе к ельнику. Топот шагов постепенно стих.
— Выходим, — шепотом сказал Кирилл.
Выбрались из ельника. Но простора по-прежнему не было, все кончалось у самых глаз. Ни земли, ни неба — только тьма, черные стены вокруг, кажется, и шагу некуда ступить. Кирилл шел, вслушиваясь в темноту. Тихо. Шаги Алеши Блинова, шаги Толи Дуника сзади. Тихо. Мысленно следовал Кирилл за ремонтниками, которых встретил здесь вчера утром. «Вот тут они повернули, — припоминал он. — А тут вышли на тропу». Он разглядел тропу, она слабо белела в темноте, если б не помнил ее, может, и не увидел бы. Вот и кусты. Залечь здесь и ждать. Скоро снова появится патруль. Внезапно позади затрещал автомат. Они припали к земле. Видно, стреляли в ельник, на всякий случай. Еще одна короткая очередь, и все стихло. Пересыпавшийся под ногами гравий предупреждал, что патруль приближается.
Они лежали в кустах, шагах в десяти от насыпи, плотно прикрытые тьмой, и Кирилл благодарно думал теперь об этой темной ночи. Ему казалось, что слышит дыхание немцев, проходивших мимо него. Он прижался к земле, как приклеенный. Ближе к ней он никогда не был. Холодный запах земли бил в нос, заполнил легкие, сердце, и он стал ее неотъемлемой частью. Только сейчас, показалось, он ощутил, как пахнет земля… Только сейчас по-настоящему понял, как сильно хочет он жить… А патруль все еще шел вдоль кустов и никак не мог пройти расстояние менее чем в два метра, которое занимало измученное тревогой тело Кирилла.
Кирилл вылез из кустов и остановился у столба, поодаль от моста, каждую секунду готовый нажать на спуск автомата. За поворотом стихли
Толя Дуник отполз к мосту. «Минута, — отсчитывал Кирилл. — Две…» А может быть, не две, а четыре, ужаснулся он. Неужели минута так коротка! Толя уже у правого устоя, мысленно следовал за ним Кирилл. «Три, четыре…» — стучало в висках. Еще полминуты, и он подтянется к караульной будке. Он уже у будки. Прижался к стенке. Рука стискивает кинжал. «Пять, шесть…» Часовой приближается к будке… Кирилл считал минуты и представлял себе, что в это время делает Толя.
А Толя Дуник вполз на мост. Часового не видно, и он, напрягая слух, ловил каждый шорох. Ничего не слышно. Только тихое движение воды внизу под мостом, ухо его привыкло к этому мерному звуку, и он уловил бы все, что добавилось бы к нему. И вдруг совсем рядом, словно возникли из воздуха, загремели шаги. Часовой, громко ступая по деревянному настилу, шагал прямо на него. Толя Дуник весь подобрался, готовый к броску. Но часовой повернул, догадался Толя Дуник, — следующий шаг гулко раздался чуть дальше караульной будки, у которой притаился он. Он перевел дыхание, грудью подался вперед и сшиб часового. Оба тяжело упали. И Толя Дуник тотчас — кинжал в часового. Он почувствовал на губах липкую слюну. Он слышал, немец еще жил. Тот даже откинул назад голову, должно быть, чтоб крикнуть, но получился глухой клокочущий хрип, будто волокли по мосту ржавую цепь. Левой рукой Толя Дуник зажал ему рот. «Живучий, сволочь!» Правой рукой хотел вытащить кинжал и снова ударить, но никак не мог ухватиться за рукоятку, торчавшую у часового в боку. Рукоятка противно стучала по деревянному настилу в лад судорожным движениям немца и все время ускользала. «Живучий же…» Немец, поджав ноги, согнув локти, со стоном выгибался под Толей Дуником и, улучив мгновенье, вывернулся и оказался сверху. Он густо дышал Толе Дунику в лицо. Трудным рывком тот высвободил руки, придавленные тяжелым телом немца, выдернул кинжал и снова всей силой — немца в живот. И поднялся.
«Семь. — Кирилл всматривался и вслушивался в сторону железнодорожной будки, откуда должен появиться патруль. — Семь… Восемь… Десять…» Он вздрогнул: что-то тяжело бухнуло под мостом. «Все, значит? Кончено? Да, да. Спихнул часового в воду».
А Толя Дуник глотнул воздух и как-то сразу успокоился. Сердце все еще колотилось, но голова была ясная, спокойная. Он достал толовую шашку и стал подкладывать под рельс. Ровным движением продел шнур между тесными железными подпорками моста. Рельсы были настужены полуночным ветром, дувшим с севера, и когда руки дотрагивались до холодной стали, казалось, что они прилипали к ней. Потом отмотал от катушки еще кусок шнура, потянул его за собой, снова ткнул под рельс. Привстав на колено, повел вокруг глазами, будто что-то видел, наклонился, нащупал костыль и шнур и довольно вздохнул. Он не торопился. «Плевать! — хмыкнул. — Ничего не случится. Надо сделать честь честью. Плевать. А они — ни в Москву, ни в Берлин». Он взрывал мост, наверное, с такой же старательностью, с какой бы строил его.
Молодой колхозник, он был воспитан в духе почитания того, что сделали добрые руки. Ломоть хлеба, найденный на дороге, учили его, надо поднять и, как святость, поцеловать. И он поднимал и целовал. А теперь то, что люди строили, надо превращать в лом, в золу — в прах. Руки его сажали деревья, рубили избы, возделывали землю, но мосты еще не взрывали…
Кажется, все. Страха почему-то не было, а он знал, что должен быть страх. Опасность вызывала в нем скорее любопытство. Нельзя же в самом деле быть убитым в двадцать лет!..