Птицы поют на рассвете
Шрифт:
На рельсах, чуть дальше Толи Дуника, плашмя лежал Алеша Блинов и финкой и пальцами разгребал между шпалами песок, перемешанный с гравием. Острые камешки врезались в ладони, и ладони становились липкими от выступившей крови. В нарытую ямку положил взрывчатку, соединил с ней шнур, присыпал песком и пополз дальше между рельсами. Он тяжело дышал, и продолжал работать финкой, и опять разгребал руками гравий. В пальцы впивалась боль. Ветер прохладно касался его вытянутых рук, и тогда боль утихала. Потом пальцы онемели и уже ни к чему не были чувствительны.
Кирилл уже терял
Но вот сползли они с насыпи. Кирилл почувствовал наконец их рядом с собой. И, ступая на носках, все отошли от насыпи и снова залегли в кустах. И вовремя! По скрежещущему гравию послышались шаги. До чего четкие, и громкие такие.
«Идут…» Только бы не задели провод! Провод тянулся по бороздке, прорезанной финками и присыпанной землей. «Идут, уже близко…» Только бы не задели. Только бы не выдернули чеку из механического взрывателя. «Выдернут, тогда все». Заряды соединены детонирующим шнуром и взорвутся мгновенно.
Прошли. Не задели.
Издалека донесся гудок паровоза. Словно нехотя, с опозданием откликнулся ему лес. Кирилл повернул голову, хотел определить, как далеко поезд, но ничего не увидел. «Такая тьма, что и солнце утром ее не одолеет», — подумал он.
Он почувствовал локоть Толи, в локте билась дрожь. Кирилл понял: не от страха это…
Наконец за крутым поворотом блеснул свет паровозных фар и устремился в глубину ночи. Дорога теперь видная, прямая, и ничто не мешало широким, длинным, совсем белым лучам, все сминая, нестись дальше и дальше. Тьма распадалась, и свет гремел уже почти у самых глаз Кирилла. Фары высветлили все, до самого неба. Показались облака, минуту назад невидимые во тьме. Словно свет и гул мчавшегося поезда разбудили их, они вдруг задвигались, еще сонные, и лениво потянулись навстречу.
Кирилл удивился спокойствию, которое вдруг охватило его. Он уже видел то, что вот сейчас произойдет.
Паровоз тяжело громыхал на ближних стыках рельсов и катил, катил на Шахоркин мост, в выемку. Секунда. Секунда. Секунда. Еще секунда. И Кирилл дернул провод.
Небо сразу загорелось, и тотчас раскололся мир. Кирилл еще не слыхал такого грохота, он придавил его к земле. Шахоркина выемка сверкала и гремела, как тысяча гроз.
В несколько мгновений небо будто сгорело дотла, и все снова стало черно.
Кирилл, Алеша Блинов и Толя Дуник вскочили и, не видя друг друга, побежали.
Они не спустились в ельник. И хорошо. Кирилл услышал, как по ельнику открыли сильный огонь. Конечно же, только там, в чаще, могли скрыться партизаны…
Потом тягучий свист пуль пронесся над ними, над поляной, ушел в сторону и как бы вернулся. Они рухнули на землю. Но какая-то чудовищная сила, еще более могучая, чем чувство опасности, сорвала их с места, и они ринулись вперед с такой быстротой, словно не ноги несли их, а крылья. Слева, наверное, позади моста, ударил пулемет. И опять они свалились
Взвились ракеты и выбелили небо и землю. Все вокруг ужасающе приблизилось: насыпь, мост, железнодорожная будка, переезд за ней, даже лес по ту сторону насыпи вплотную подошел к ним. Шахорка, вся в движении, была перед глазами, вагон громоздился на вагон и со скрежетом валился. Они замерли на месте. Но Кириллу казалось, что не улежит. Он не мог понять: это в нем все колотится или то земля передает судорогу Шахорки.
Наконец зеленоватый свет ракет иссяк, и ненадолго пришло успокоение. То бешеными скачками, то ползком углублялись они в темноту. Пробирались через поляну, чтоб обогнуть минное поле и войти в лес, выступавший клином. А ноги стали тяжелыми. А до леса так далеко. Поляна, совсем небольшая при свете дня, помнил Кирилл, сейчас растянулась, и ей конца нет. Сзади раздавались крики, похожие на вопль и ругань одновременно, в них не было слов, так могли реветь и звери. Там, слева, лихорадочно все еще бил пулемет. В воздух пронзительно впивались пули. Проклятая поляна, хоть бы чуть больше кустов.
Они уже достигли опушки, когда в той стороне, где находились Журавлиные кочки, вдруг озарилось полнеба. Ивашкевич! Ивашкевич! — застучало в груди. Кирилл коротко засмеялся. Он даже не заметил, что засмеялся, слишком далек был он сейчас от всего, что могло вызвать смех. Не в силах оторваться, он радостно смотрел в сторону, где ночь горела, как солома.
Чувство опасности исчезло. То, что вызывало это чувство — и Шахорка, и все остальное, — было позади, гораздо дальше, чем на самом деле. И связь между ним, Кириллом, и всем этим распалась.
— Постоят теперь самолеты на приколе, — проговорил Алеша Блинов. — Бензин горит. Наверное, и Гитлеру в Берлине факел этот виден. Ох, и разгорается же…
— А красиво! — сказал Толя Дуник. Подняв кверху голову, он двигался Кириллу вслед.
— Красиво? — Кирилл на секунду остановился у опушки, словно для того, чтобы убедиться в этом. Не хотелось отрывать глаз от красного края ночи.
В той стороне, вот так же, напряженные, в безраздельной власти опасности, пробираются сейчас под огнем самые близкие ему люди, подумал он и представил себе, как ползут они по лугу, затаиваясь между кочками.
— Говоришь, красиво? На войне ничего красивого, — добавил он тихо, как бы самому себе сказал. На них падал отсвет с пылавшего в Журавлиных кочках неба, и Кирилл увидел застенчиво-восхищенное, удивительно доброе мальчишеское лицо Толи, и трудно было поверить, что это он только что вонзал кинжал в часового, подкапывал рельсы и взрывал мост.
Кирилл взглянул на часы, лишь теперь до него дошло, что взрыв на Журавлиных кочках опоздал на двадцать семь минут.