Пулковский меридиан
Шрифт:
Там случилась прелюбопытная вещь. Немцы кое-что понимали в морском деле; мы с вами чувствуем это по своей шкуре, раз вы, если только я вас правильно понял, были под Скагерраком вместе с Гудинаффом на «Суэмптне».
Ну, так вот: они привели к Моонзунду не меньше, если не больше судов, чем к берегам Ютландии за год и три месяца перед тем. Они выдвинули туда свои лучшие корабли, дредноуты и супердредноуты, клянусь дубом, тиссом и трилистником! А большевики выставили им навстречу два старых линкора — «Славу» и «Гражданина»… и несколько миноносцев.
Немецкую эскадру вели лучшие адмиралы кайзера, такие же вояки, как наши друзья Хиппер и Шеер. А русскими никто не командовал, поверьте мне, Кэннеди! Да, да, никто! У их флота не было никакого адмирала! Им распоряжалась коллегия фанатиков, где, повидимому, журналистов и политиков было не в пример больше, чем моряков! Ну, и что же случилось! Вы думаете, большевики врассыпную бежали? Нет, Кэннеди! Нет! Большевики приняли бой. Большевики выдержали бой. Бежать пришлось немцам… Объясните-ка это мне; вы — говорите, а я посмотрю, как вы станете выкручиваться…
Ральф Кэннеди пожал плечами:
— Немцы в тысяча девятьсот семнадцатом сами были уже накануне революции, Макферсон; я думаю, сказалось именно это. Но, кроме того, мы-то ведь пока еще не воюем с Россией?!
Макферсон в это время полулежал на койке своего хозяина под фотографией не слишком красивой, но, видимо, весьма благонравной молодой леди; рядом красовалось цветное изображение другой леди, безусловно, далеко не столь благонравной, но зато весьма привлекательной на вид.
Кэннеди искоса поглядывал на гостя… так юн, а уже столь продвинут по службе! Уполномоченный толстяка! Говорят — его любимчик, чуть ли не дальний родственник. Гм! Да, это — марка! Это тебе не то, что болтаться всю жизнь на каком-нибудь проклятом «Сомареге» или «Зубийце!» [23]
23
В британском флоте был в те дни миноносец «Zubian» («Зубиец»), составленный из носа «Зулу» и кормы «Нубийца».
Макферсон улыбнулся.
— О да, вы правы, старина! Война?! Нет, что вы, как можно! Разве это — война! Мы не воюем с Россией; мы только убиваем ее солдат. Мы даем оружие ее врагам. Мы заперли русские моря и топим красные корабли… Мы фотографируем их берега, ищем слабину в их обороне. Делается все, чтобы эта злосчастная страна погибла. Очень основательно делается, Кэннеди! Но… воевать? Ни под каким видом!.. Вам предстоит просто прогуляться вон туда, — он махнул рукой за иллюминатор, — и посмотреть, что творится между Лужской лубой и Копорским заливом… Для чего? Ну, с одной стороны, — из научных побуждений… Ах, конечно, я забыл!.. Прежде всего — из любви к русским: их там чрезмерно мучают большевики! Но, по правде говоря, Кэннеди, я возлагаю не слишком много надежд на эту нашу с вами совместную экскурсию…
— Хотел бы я знать, Макферсон, — проговорил несколько сбитый с толку офицер, — на что вы, чёрт вас возьми, возлагаете надежды? Вы — личность загадочная: лицо, уполномоченное высокими сферами, а говорите так, что…
— Так все говорят, Кэннеди, там, у нас… Он сам так говорит и так думает, мой патрон… Мы же с вами — не на митинге в Гайдпарке… Хотя нет: мы именно на таком митинге. Избиратель не хочет войны. Превосходно: ее и нет. Разве вы не видите?
Руководители политики желают, чтобы Россия перестала существовать… Ну что же? Вот для этого-то мы с вами… Я — циничен? Мы имеем право на цинизм, Кэннеди! А что до того, на что именно я возлагаю надежды, то, — он совсем откинулся на койке, потягиваясь, — вот что я вам весьма доверительно скажу. Там, в Кронштадте (мы оба офицеры флота его величества, Кэннеди!), верховной силой является маленький человек по фамилии Буткевич. Он — тоже офицер флота его величества, только не короля Британии, а императора России. Теперь он — начальник артиллерии Кронштадтской морской базы большевиков.
Все случается в мире, но я (я немного знал когда-то господина Буткевича и его супругу), я не думаю, чтобы он был чрезмерно хорошим комиссаром… Вот так…
Начальником штаба Кронштадтской большевистской базы назначен господин… фамилия не играет роли… Пожалуй, это не совсем осторожно со стороны красных, Кэннеди: бедняги не знают, на чье имя я недавно открыл счет в Гельсингфорсском банке и почему… Понимаете?
— Вы противоречите себе, Макферсон… Только что вы говорили, будто они обходятся без командиров… Без старых командиров, подразумеваю я…
— Я не противоречу, ничему, Кэннеди! Жизнь противоречива сама по себе, а наш с вами долг видеть эти противоречия и пользоваться ими… Алло! Алло! Посмотрите-ка… Или нет; лучше давайте поднимемся на палубу… Скорее! Захватите бинокль!
Они торопливо поднялись на бак, потом и на мостик «Сомарега».
Вечер был тих, очень тих, таинственно тих. Море, освещенное с запада, лежало розовое и гладкое, как подсвеченное зеркало. На юго-востоке над ним протянулась гряда белых, но тоже подкрашенных кармином облачков. В их направлении Джон Макферсон и указывал теперь рукой: «Смотрите, смотрите, старина!.. Вот о н и!»
Обычно от Койвисто видно море и только море — залив тут достаточно широк. Но иногда выпадают тихие летние вечера, когда тайные силы рефракции поднимают кверху то, что обычно кажется незримым, утонувшим в волнах. Человеческий взгляд изгибается, следуя за выпуклостью земли. Невидимое становится ему доступным.
Так было и в тот вечер. За широкой гладью воды, — там, как раз под облачной цепью! — вдруг поднялась из моря узкая синяя полоска. Далекий берег забрезжил, как мираж, со своими возвышенностями и впадинами, с зубчиками лесов и провалами глубоких бухт.
Макферсон проявил чрезвычайное волнение. Он схватил командира корабля за руку.
— Дайте! Дайте мне бинокль, Кэннеди! — бормотал он. — Их берег! Как на ладони! Я узнаю, узнаю… Вот, вот… Вон мыс Колгомпя… Вот это, должно быть, Лужская губа… Смотрите, смотрите: Россия!
Он поднес бинокль к глазам. Он жадно впился в него. Но в этот миг что-то внезапно изменилось в атмосфере. Видение дрогнуло, затуманилось, поплыло… Минуту спустя все исчезло. Русский берег скрылся от нетерпеливых жадных английских глаз.
«Гавриил» вышел в море на рассвете. За Толбухином он лег на заданный курс. Погода обещала быть ясной; день зародился жаркий.
В Кронштадте, радуясь раннему лету, цвела черемуха. В перелесках в западной части Котлина ее было очень много; большие росистые букеты матросы и их барышни приносили в город каждый день.
Теперь эти букеты — дар пылких девических сердец — виднелись на корабле повсюду — и в каюте командира, и на мостике, и в кубриках экипажа, и даже возле стомиллиметровок палубы.