Пуля для бизнес-леди
Шрифт:
— Этого опасаюсь и я, — тихо сказал Селюнин. — А вы сегодня с кем? Я читаю ваши статьи, они очень искренни и злы, вы могли бы принести большую пользу нашей молодой демократии…
— Увольте, — развела шутливо руками Настя, — я ни с кем. Кошка, гуляющая сама по себе среди больших и мелких хищников.
— Вам не дадут долго гулять в одиночку, — грустно прокомментировал Селюнин. — Сейчас время команд. Одиночки в лучшем случае выбывают из игры…
— А в худшем?
— Здесь возможны разные варианты, — уклонился от ответа Селюнин.
У Насти этот разговор оставил тягостное впечатление. Она видела, что Василий Трофимович тяжело болен — круги под глазами, тяжелое дыхание, вялый взгляд, затемненная кожа на скулах. Наверное, сердце пошаливает. И не мудрено. Последние годы у него не было постоянной работы, перебивался гонорарами от проскочивших по недосмотру «кураторов» из ЦК немногих публикаций. И она понимала, почему он отказывался дать интервью её газете — когда-то из этой газеты его «выперли» практически с волчьим билетом. Он не сломился — продолжал отстаивать свои нестандартные экономические идеи, которые в новых условиях становились теперь не по вкусу уже набиравшим силу демократам.
И ещё она чувствовала, что Селюнин прав в главном — КПСС или, как просто говорили «партия», накануне развала. И хотя внешне все выглядело благополучно: ЦК издавал множество постановлений, генеральный секретарь постоянно кого-то «приветствовал», было множество официальных встреч, функционировали райкомы и парткомы, на фасадах зданий, как и многие годы кричаще алело: «Слава КПСС», однако же появилось множество признаков, которые свидетельствовали, что механизм огромной и, казалось, всеохватной партийной машины пробуксовывает, работает на холостом ходу. Раньше лозунг «Партия и народ едины!» был привычным, в меру демагогическим, сейчас же партия и народ стали существовать как бы отдельно друг от друга.
Особенно Настю умиляло это — «Слава КПСС» — выходило, что КПСС, то есть партия, прославляла саму себя. Однажды она представила, что было бы, если бы на редакционной летучке она поднялась, набрала побольше воздуха в легкие и завопила: «Слава Насте Соболевой!» В психиатричку не отправили бы, но обратиться к психиатру обязательно бы посоветовали.
Словом, Селюнин лишь подтвердил то, что она интуитивно чувствовала, со свойственной ему прямотой сформулировал настроения, которые полунамеками проскальзывали в ответах интервьюируемых ею именитых собеседников. Она понимала, что какая-то тайная деятельность Олега Петровича, внезапное решение Алексея жениться на ней, «наследство» от родственницы, о которой она ничего не знала — все это звенья единой цепочки, и они связаны с событиями, происходящими в стране. Ее это очень беспокоило, но поделиться сомнениями и подозрениями было не с кем. Нинка, лучшая подруга, крутилась, как заводная, на всевозможных тусовках, упрашивала Настю брать её с собой на презентации и приемы, где знакомилась с иностранными журналистами и коммерсантами, которые в эти месяцы заполонили Москву. «Мне бы заарканить какого-никакого забугорного мужичка, — откровенно делилась она с Настей, — и прощай, немытая Россия!» Настя возмутилась:
— Ты-ы, шалава, Россию не трогай.
Нинка не обиделась, наоборот, радостно завопила:
— Ой, Соболек, какая ты стала патриотка!
Настя тоже рассмеялась: «Чего то я?» И пригласила поужинать в ресторан Дома литераторов. Поскольку Нинка выдерживала многозначительную паузу, Настя добавила к приглашению: «Все в норме, я плачу, денежка есть».
Эля объявлялась редко, больше звонками, ничего не значащими, просто чтобы отметиться. С экранов TV её убрали, с отъездом Алексея в загранкомандировку защищать её стало некому.
В один из редких вечеров, когда Настя была дома, Эля позвонила и сказала:
— Пригласи меня к себе, а то я удавлюсь…
— С чего вдруг? — спокойненько спросила Настя.
— Не знаю… — ответила Эля. — Вроде бы все о’кей, мужичок богатенький прилип, не жадный, от него имею больше, чем раньше от всего советского TV, а — тоска…
— Приезжай, — сказала Настя.
Они от души потрепались за бутылкой «Мартини». Эля была все такой же ухоженной и внешне благополучной, костюмчик на ней был модный, макияж безупречный и со вкусом, курила элегантные длинные сигареты «Вог», но… Насте захотелось сравнить её с увядающей розой: ещё вчера цвела пышно и броско, а теперь яркую головку опустила, краешки лепестков потеряли свежесть, съежились. «Пошлость какая лезет в голову, — одернула себя Настя. — Розы, лепестки…»
Разговор неминуемо зашел об Алексее.
— Дает о себе знать? — поинтересовалась Эля.
— Изредка… Звонками… Посылочками через тех, кто у него бывает.
— Да, интересное у тебя положение, — прокомментировала Эля. — Муж вроде и есть, и нет его. — Она без смущения спросила:
— Как он тебе показался? Я имею в виду… Да ты сама знаешь, что я имею в виду.
Настя рассмеялась. Ну, Элька, вот уж дамочка без комплексов, дитятко раскрепощенного времени. Вспомнился Бираго Диоп и она ответила, что думала:
— Так себе… Мужичонка средний. Все у него среднее: и рост, и умственные способности, и…
— Понятно.
Эля, судя по её равнодушной физиономии при обычно волнующем дам диалоге разделяла оценки подруги.
— Тогда заведи себе любовника, — посоветовала она. — Но действуй или очень открыто или совсем втихую.
— Что за диаметрально противоположные советы?
— Если открыто — и говорить будет не о чем. Ты известная журналистка, тебе сам бог велел быть не такой, как мы, дамочки в грехах как кочан капусты в листьях. А если втихомолку, только для души — тоже для сплетен повода не будет и Алексею не донесут.
Как же, подумала Настя, майор Кушкин не только Алексею, а всем своим начальникам доложит. Кушкин или его люди были, что называется, «при ней» постоянно и это раздражало. Хотя случился однажды инцидент, который её сильно озадачил. Она тогда возвращалась из редакции на своих двоих, решила пройтись, прогуляться, благо до дома было рукой подать. К ней привязался какой-то субъект, из тех, что по вечерам специально выходят на Тверскую кадрить тоскующих женщин среднего возраста. Он пытался с нею познакомиться, выдавал себя за кинорежиссера: «Я сейчас снимаю фильм о Чехове, вы — Лика, я в этом уверен, какое счастье, что я вас случайно встретил». «Правда?» — иронично поинтересовалась Настя. «Сущая правда! Вы ведь знаете, что все начинается со случайностей: и великие произведения и страстные романы!» «Я — женщина не вашего романа», — Настя ускорила шаг, он засеменил рядом с нею. «Отвяжись!» — грубо бросила она. «Нет, нет, не исчезайте!» — в его жестах, игре голосом было что-то от вышедшего в тираж актера. И тогда вдруг рядом возник человек, неприметный такой человек, что-то такое сделал, отчего «актер» повалился как сноп на тротуар. «Исчезайте», — приказал он Насте спокойно и тихо, а громко произнес: «Граждане, мужчине стало плохо! У кого есть жетон вызвать „скорую“?» Столпившиеся прохожие стали рыться в карманах, впопыхах никто и не вспомнил, что «скорая» вызывается без жетона, простым набором «03». Пока искали жетон, неприметный человек переместился в задний ряд сгрудившихся зевак («советскому человеку до всего есть дело!»), Настя впорхнула в троллейбус и через окно увидела, как он неторопливо уходит вниз по Тверской…
Но не рассказывать же об этом Эле…
— Любопытно, отчего это ты хотела удавиться? — спросила она подругу. — Или брякнула от нечего делать?
Эля сказала:
— Не брякнула… Тошно мне, что становлюсь самой что ни на есть обыкновенной содержанкой. Раньше давала ради карьеры, думала, вот поддержат, помогут, пробьюсь, стану сама по себе что-то значить, уж тогда отыграюсь… Потом, чтобы удержать Алексея начала выполнять его «просьбы», так, мелкие поручения, потом подписочка о неразглашении, ну, ты знаешь…