Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)
Шрифт:
В 1825 г. возник в Москве журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф», явившийся органом боевого русского радикализма. В его основании ближайшее участие принимал Вяземский, он усердно сотрудничал в журнале, исправлял и дополнял статьи молодого редактора, привлек к сотрудничеству Пушкина и других своих литературных друзей. Однако к концу двадцатых годов Вяземский стал отходить от журнала и наконец окончательно порвал с ним, признав Полевого «низвергателем законных литературных властей». Воевал с ним в «Литературной газете» Дельвига в защиту «литературной аристократии». Опальное положение, в котором находился Вяземский, начинало все больше тяготить его. Он послал царю обширную «Исповедь», в которой с достоинством, ни в чем не каясь, излагал свои лояльные политические взгляды. Письмо понравилось царю, и он предложил Вяземскому поступить на государственную службу, куда ему будет указано, – и указал на министерство финансов. Вяземский согласился. «Приходило так, – писал он А. И. Тургеневу, – что непременно должно было мне или в службу, или вон из России». Московский почт-директор А. Я. Булгаков сообщал брату: «…поэт наш сделался спокойнее и осторожнее… Очень радуюсь его назначению. У него прекрасная душа и способности, и когда отстанет от шайки либеральной да примется за службу, то будет полезен и себе, и семейству своему». Вскоре Вяземский был пожалован в камергеры, через два года службы назначен вице-директором департамента внешней торговли и редактором «Коммерческой газеты». Он правел все больше. Когда административная расправа постигла журнал бывшего его соратника Полевого,
Вяземский был высокого роста, держался очень прямо; небольшие и небыстрые голубые глаза смотрели сквозь золотые очки проницательно; на тонких губах насмешливая улыбка. Вид невозмутимый, неподвижный и холодный. Голос немного хриплый. Вигель сообщает: «…с женщинами был он жив и любезен, как француз прежнего времени; с мужчинами холоден, как англичанин; в кругу друзей был он русский гуляка». Разговаривал остроумно и увлекательно. Пушкин про него рассказывает в «Евгении Онегине»:
У скучной тетки Таню встретя,К ней как-то Вяземский подселИ душу ей занять успел.И близ него ее заметя,Об ней, поправив свой парик,Осведомляется старик.Вяземский был большой похабник, очень любил острить и каламбурить в этом направлении. Пушкин в переписке с приятелями и в стихотворных посланиях к ним умел изумительно подделываться под стиль каждого; под пером Пушкина стиль этот получал высшее художественное воплощение и был для данного лица даже более характерен, чем собственные его писания. Подобную квинтэссенцию интимного стиля Вяземского находим в письме к нему Пушкина из Михайловского осенью 1825 г.:
В глуши, измучась жизнью постной,Изнемогая животом,Я не парю – сижу орломИ болен праздностью поносной,Бумаги берегу запас,Натугу вдохновенья чуждый,Хожу я редко на Парнас,И только за большою нуждой.Но твой затейливый навозПриятно мне щекотит нос…И дух мой снова позываетКо испражненью прежних дней.«Благодарствую, душа моя, – и цалую тебя в твою поэтическую (.....) – с тех пор, как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении г (.....) г (.....) твоего». И так дальше – сплошная похабщина.
Вяземский очень высоко ценил Пушкина, не раз выступал в печати с обширными статьями о его поэзии; уже с ранних лет знакомства в письмах его к Пушкину заметен тон внимательного подмастерья к чтимому мастеру. Это, однако, не мешало Вяземскому резко высказываться о политических и общественных промахах Пушкина, и тут влияние его на Пушкина должно было быть очень плодотворным. Так, по поводу эпилога к «Кавказскому пленнику» Вяземский писал А. Тургеневу: «Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он, «как черная зараза, губил, ничтожил племена?» От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия не союзница палачей; политике они могут быть нужны, и тогда суду истории решить, можно ли ее оправдывать или нет; но гимны поэта не должны быть никогда славословием резни. Мне досадно на Пушкина». Когда, приехав в 1827 г. в Петербург, небрезгливый Пушкин свел личное знакомство с Булгариным и обедал у него, Вяземский с негодованием писал: «Не стыдно ли тебе, пакостник, обедать у Булгарина?» Резкое осуждение Вяземского вызвали и патриотические стихи Пушкина на взятие Варшавы. «Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана, – записывает он. – Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?.. Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: «От Перми до Тавриды» и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?.. «Вы грозны на словах, попробуйте на деле…» Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть? Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?.. После этих стихов не понимаю, почему Пушкину не воспевать Орлова за победы его Старорусские (укрощение холерного бунта военных поселян), Нессельроде за подписание мира. Когда решишься быть поэтом событий, а не соображений, то нечего робеть и жеманиться… Пой, да и только. Смешно, когда Пушкин хвастается, что «мы не сожжем Варшавы их». И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее». Когда у Пушкина все больше стало проявляться тяготение к царскому двору, Вяземский писал ему: «Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора. Как ни будь поверхностно и малозначительно обхождение супруга с девками, но брачный союз все от того терпит, и, рано или поздно, распутство дома отзовется. Брачный союз наш – с народом. Царская ласка – курва соблазнительная, которая вводит в грех и от обязанности законной отвлекает. Говорю тебе искренно и от души».
Пушкин со своей стороны любил и ценил Вяземского. В 1820 г. он написал к его портрету:
Судьба свои дары явить желала в нем,В счастливом баловне соединив ошибкойБогатство, знатный род с возвышенным умомИ простодушие с язвительной улыбкой.Бартенев со слов П. В. Нащокина записал: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице». На полях записи Соболевский написал: «Это натяжка!» По-видимому, это действительно натяжка. Есть данные, что Вяземский действительно ухаживал за Натальей Николаевной, и Пушкину это не могло быть приятным. Но личная «безнравственность» Вяземского навряд ли могла особенно коробить Пушкина: цинизм выражений, легкое отношение к женщинам, ухаживание за чужими женами – всем этим в достаточной мере грешил и сам Пушкин.
Княгиня Вера Федоровна Вяземская
(1790–1886)
Жена князя П. А. Вяземского (с 1811 г.), рожденная княжна Гагарина. Вигель пишет о ней: «Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась; немного старее мужа и сестры, она всех их казалась моложе. Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее. Такие женщины иногда родятся, чтобы населять сумасшедшие дома… Не было истинной скорби, которая бы не произвела не только ее сочувствия, но и желания облегчить ее. Ко всему человечеству вообще была она сострадательна, а немилосердна только к нашему полу. Какая женщина не хочет
Пушкин познакомился с Вяземской в бытность свою в Одессе, летом 1824 г., когда она приехала в Одессу с двумя детьми купаться в море. Здесь они дружески сошлись. «Добрая и милая баба», – отзывался о ней Пушкин. Когда он был назначен к высылке из Одессы и собирался бежать за границу, Вяземская старалась раздобыть для него деньги и устроить на идущий в Константинополь корабль. Предприятие не удалось. Пушкин уехал в Михайловскую ссылку. Прошло два года. Он вызван был царем из Михайловского в Москву, прожил там некоторое время, часто виделся с Вяземскими, увлекался своей однофамилицей Софьей Пушкиной и в ноябре 1826 г. поехал на полтора месяца обратно к себе в деревню. Княгиня Вяземская просила его купить ей в Торжке несколько поясов, – Торжок славился сафьяновыми изделиями, шитыми золотом и серебром. 3 ноября Пушкин писал ей из Торжка (по-французски): «Спешу, княгиня, послать вам поясы. Вы видите, что мне представляется прекрасный случай написать вам мадригал по поводу пояса Венеры, но мадригал и чувство стали одинаково смешны. Что сказать вам о моем путешествии? Оно продолжается при очень счастливых предзнаменованиях, за исключением отвратительной дороги и невыносимых ямщиков. Толчки, удары локтями и проч. очень беспокоят двух моих спутников, я прошу у них извинения за вольность обращения, но когда путешествуешь совместно, необходимо кое-что прощать друг другу. С. П. (Софья Пушкина) – мой добрый ангел, но другая – мой демон… Если вы удостоите прислать мне в Опочку небольшое письмо страницы в четыре, это будет с вашей стороны очень милое кокетство. Вы, которая умеете написать записку лучше, чем моя покойная тетушка, неужели вы не проявите такой доброты? (NB: «записка» впредь синоним «музыки»)… Не достаточно ли намеков? Ради Бога, не давайте ключа к ним вашему супругу. Решительно восстаю против этого!»
Комментаторы говорят: «легкая светская болтовня». Однако под покрывалом этой болтовни конспирация так и выпирает всеми углами. Намеки, которых не должен понимать муж. Уговор о замене на будущее одних слов другими. Останавливает внимание пространная болтовня Пушкина о неприятностях путешествия втроем, о том, что при этом «необходимо кое-что прощать друг другу». Что до этого Вяземской? Для чего было писать ей об этом? Получается впечатление, что до этого у них был какой-то очень серьезный разговор, и теперь он продолжается намеками, под видом легкой болтовни. Впечатление это окончательно крепнет при чтении ответа Вяземской. Она пишет: «Я думаю, вот письмо, которое сильно займет вас, а моя слабость и леность воспользуются этим, чтобы сказать вам всего несколько слов… Продолжают ли добрый ангел и демон составлять ваше общество? Я думаю, вы давно уже оставили их. Кстати, вы так часто меняете свои предметы, что я не знаю, кто же другая. Муж меня уверяет, будто я надеюсь, что это я сама. Да сохранит нас обоих от этого небо! Прежде всего я не хочу с вами путешествовать, я чересчур слаба и стара, чтобы рыскать по большим дорогам; я сделалась бы в прямом смысле слова вашим злым ангелом. Но я рассчитываю на вашу дружбу. Вы, кажется, впрочем, сбросили с себя это иго, которому должны быть обязательно подчинены, чтобы выслушивать без возмущения некоторые правдивые слова. Итак, прощайте, мой серьезный друг». В какое путешествие звал Пушкин Вяземскую, в какое путешествие в буквальном смысле мог он ее звать? Что это за «старость» в тридцать шесть лет, которая мешает Вяземской «рыскать по большим дорогам»? И что это за логика: я слишком стара, чтобы рыскать с вами по большим дорогам, – но я рассчитываю на вашу дружбу? Умница Вяземская прекрасно поняла «намеки» Пушкина и отвечает ему такими же намеками, закутанными довольно непрозрачной для нас кисеей «легкой болтовни». Мне кажется, что с некоторой долей вероятности можно расшифровать эту загадочную переписку так. «Кто это другая?» – спрашивает Вяземская. Ясно – она сама, муж угадал вполне верно: Пушкин для чего-то подчеркивает это слово, первую возлюбленную называет инициалами С. П., – вторую назвать не считает нужным, как будто она Вяземской известна. А Вяземская невинно раскрывает глаза: «кто это – другая? Муж уверяет, что это я. Если это так, то…»
Пушкин в Москве сильно увлекался Софьей Пушкиной. Однако при его темпераменте, это нисколько не могло помешать ему попытаться завести «благородную интригу» и с В. Ф. Вяземской. Она не отвергла его домогательств с целомудренным негодованием матроны. Она, – вспомним характеристику Вигеля, – она, вероятно, кокетничала, смеялась и забавлялась комедией, которая перед ней разыгрывалась. «Как же это?! Ведь вы так увлечены Софи Пушкиной!» А он ей, – что это ничего не значит, что одна любовь вовсе не исключает другой. Она звонко на это хохотала, возражала, что такой одновременной любви к двоим никак не может принять. И вот Пушкин в письме своем из Торжка старается убедить Вяземскую, что при путешествии втроем приходится мириться с некоторыми неудобствами и «кое-что прощать друг другу». Вяземская отвечает мягко, но теперь уже серьезно и с большим достоинством, что она слишком стара для тягостей подобного путешествия, что постоянная смена Пушкиным «предметов» прельщает ее очень мало и что она ждет от «серьезного» своего друга только одного – дружбы. Характерно вот еще что. В письме своем из Торжка Пушкин просит Вяземскую не давать мужу ключа к пониманию его намеков, т. е., очевидно, не показывать мужу письма. Но из ответного ее письма ему пришлось убедиться, что письмо она мужу показала, – они сообща разгадывали, кто такая «другая». В этом же письме Вяземской за конспиративно завуалированным ее ответом следует приписка мужа, – значит, и ее письмо он прочел. Нужно заметить, что отношения между супругами Вяземскими были своеобразные и не совсем обычные. В 1823 г. о какой-то любовной «шалости» Вяземского, очень на такие шалости падкого, петербургские друзья сочли нужным доложить очень уважаемому Вяземским человеку, очевидно, Карамзину. Вяземский с негодованием писал А. Тургеневу: «Исповедание жены моей мне известно, я перекрестил ее в свою веру, основанную на терпимости. Про то знать нам и рассчитываться между собою, а чужому (а здесь между женою и мужем всякий чужой) впутываться в эти супружеские счеты и протестовать их на публичной бирже не годится». Вяземский откровенно, как близкому другу, сообщал в письмах к жене о своих ухаживаниях и увлечениях, она, как видим, тоже не считала нужным скрывать от него своего флирта с Пушкиным. Положение для Пушкина получилось глупейшее, – форменный «баран, закланный на жертвеннике супружеской верности»! И в ответном письме Вяземскому Пушкин сконфуженно пишет: «Adieu, couple si e'tourdi en apparence (чета, столь на вид ветреная), adieu, князь Вертопрахин и княгиня Вертопрахина. Ты видишь, что у меня не достает уж и собственной простоты для переписки».
На этом закончилась попытка Пушкина завязать роман с княгиней Вяземской. Есть известие, через третьи руки идущее от Нащокина, что еще в Одессе Пушкин был в интимной связи с Вяземской. С решительностью отрицать возможность этого нельзя: Вяземская вовсе не была такой уж фанатической жрицей у алтаря супружеской верности, как уверяет Вигель. В интимном дневнике А. А. Муханова от ноября 1825 г. читаем: «Видел княгиню Веру, у которой испросил позволения приехать к ним в Астафьево, и кроме того, имел престранный, и предолгий, и прескучный разговор о протекшей любви, о теперешнем равнодушии и проч., в котором она силилась пробудить усопшие чувства, но я, коли не языком правды, то длинными извилистыми речениями выразил ей: в душе моей одно волненье, а не любовь пробудишь ты!» Не невозможно поэтому, что и с Пушкиным могли быть у Вяземской в Одессе близкие отношения. Смысл вышеприведенной переписки от этого не меняется. Только в таком случае Вяземская отвечает Пушкину отказом на его попытку возобновить отношения, бывшие между ними в Одессе.