Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения
Шрифт:
Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на «Онегина» не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном». – Никто более меня не уважает «Дон-Жуана» (первые пять песен, других не читал), но в нем нет ничего общего с «Онегиным». Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала, если б коснулся я сатиры…
Вот вам и ответ на последующие (по времени) восклицания в основном западных исследователей русской литературы, что Пушкин является подражателем Байрона. Он ранее других своих критиков прямо ответил на этот вопрос – никакого подражания. Что же касается общего духа их поэзии – Пушкин, конечно, находится в едином пространстве с Байроном грандиозной для развития человеческой личности эпохи романтизма в Европе, о чем он сам не раз упомянет в своей переписке и литературных статьях.
Другая линия в этом письме – это тикающие исторические часы, которые сейчас известны поминутно: готовится восстание декабристов, друзья Пушкина, в том числе и те, с кем он переписывается, обдумывают самые смелые идеи общественного переустройства России. Никто пока еще на этот момент не знает, когда, где, в каком виде все будет происходить. Но история уже начала свой ход в этом направлении, и пушкинский «Борис Годунов» будет ответом поэта на главнейшие вопросы исторической жизни России.
В этом же письме:
Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы.
Мы запомним это на будущее.
7 апреля 1825 года. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.
Нынче день смерти Байрона – я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе.
Конец мая – начало июня 1825 г. А. А. Бестужеву. Из Михайловского в Петербург.
Ободрения у нас нет – и слава Богу! (Пушкин цитирует статью А. Бестужева «Взгляд на руссийскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов» – Е. К.) отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины – век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин, кажется, ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Не неободренных вижу только себя да Баратынского – и не говорю: слава Богу!…
Мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы… Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием.
Вот письмо, в котором выражена одна из самых острых и больных для Пушкина тем – поэт и власть, он и царь (пока еще Александр I). Лелея и любя свое древнее шестисотлетнее дворянство, он не может не воспринимать себя ровней высшему свету, лучшим русским фамилиям, но вот заноза – стихотворство, он – профессиональный писатель и журналист, добывающий себе денег пером, да и что там возьмешь или получишь от разоренных отцом имений… Это реальное противоречие всей пушкинской жизни, которое он смог разрешить даже не своей смертью, но сутью своего творчества, гением своей музы, которая проинтегрировала в себя все мыслимое и немыслимое в русской истории и русской литературе, русском характере и русском уме, став самым популярным и раскупаемым писателем в России и особенно в СССР. (Интересно вообразить, как могло бы быть капитализировано его наследие в финансовом смысле за прошедшие почти два века – Пушкин точно был бы доволен ситуацией как практический человек). Но ведь как больно было ему слышать после балов – карету камер-юнкера Пушкина! – в то время, как он хотел, чтобы звучало – «поэта!»
Жена (это будет через каких-то 10 лет, камер-юнкера он получит в 1834 году) мечтала о его камергерстве, не понимая, что одно только ее желание этого не могло его не унижать. Так, по-своему, Пушкин заложил фундамент этой одной из самых жестких коллизий будущей русской литературы: Толстой и целый ряд русских императоров, Достоевский и Николай I (каторга); в советскую эпоху: Ленин и Маяковский, Сталин и – Пастернак, Мандельштам, Шолохов, Платонов, Булгаков, Ахматова, Зощенко, советская власть и – Солженицын, Твардовский, Евтушенко, Бродский и множество других прекрасных писателей. Они или разрешали эту коллизию и брали верх разными путями – от ведения открытой борьбы (Солженицын!) до примирения, сдачи позиций и эмиграции, или ей подчинялись с роковыми последствиями для творчества.
И ободрение, выражаясь пушкинским словом, бесконечной когорты приближенных к власти советских писателей произвело разрушительный эффект самого беспощадного толка – где все эти бесконечные тома, эвересты книг писателей типа маркова? Был писатель (писатели) и нет его (их), ни книг, ни названий, ни памяти, ни читателей.
Пушкин говорит простую и понятную для нас сейчас вещь – покровительство или одобрение для истинного таланта не имеет никакого значения, оно может помочь, но может и помешать. Он замечает там же:
«Но Тасс и Ариост в своих поэмах следы княжеского покровительства. Шекспир лучшие свои комедии писал по заказу Елизаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный «Тартюф», плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика… Державину покровительствовали три царя…»
Первые числа (не позже 8) июня 1825 г. А. А. Дельвигу. Из Михайловского в Петербург.
По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка… Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии – ни даже о правилах стихосложения… Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом. Державин со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем о нем… Гений его можно сравнить с гением Суворова – жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…