Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения
Шрифт:
На отдельном листе
Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под какими бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.
10-го класса Александр Пушкин
11 мая 1826.
10 июля 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Петербург.
Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем,
16 сентября 1826 г. П. А. Осиповой.
Из Москвы в Тригорское. Перевод с франц.
Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. Тригорскому…
Это одно из немногих упоминаний в переписке поэта о его встрече с царем во время коронационных торжеств в Москве в 1826 году. Этому событию, достаточно важному со многих точек зрения, во второй части книги посвящена отдельная глава.
9 ноября 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.
Вот я в деревне… Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни – ей-Богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеяности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ли лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване.
Оказывается няня, Арина Родионовна, выступила лучшим его адвокатом, обратясь к владыке небесному со стариннейшей молитвой, навеянной зверствами Ивана Грозного. Глубина пушкинского сознания поразительна тем, что он, как личность, будучи без всякого сомнения, ограничен условностями и предрассудками своего времени, с удивительной легкостью совмещает свою современность, горячую, неуложившуюся действительность и прошлое время России. Но еще более поразительно, как он определил линии развития культуры своей страны, эволюции самого человека.
Масштаб его мышления без преувеличения исключителен для своего времени. Именно он, Пушкин, раздал точные и правдивые характеристики и времени, и своим друзьям-декабристам, и самодержавию российскому, и русскому маленькому человеку, и увидел неизбывный конфликт русской государственности с отдельным Я и всей махиной российского самодержавия (как бы впоследствии она ни называлось – СССР, постсоветская Россия и пр.). Данная матрица, открытая и зафиксированная поэтом, никуда не исчезла, она продолжает действовать и сейчас как известный культурный и исторической архетип русского человека.
1 декабря 1826 г. В. П. Зубкову. Из Пскова в Москву. Перевод с франц.
Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, ее ожидает – содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья.
В этом письме любопытно даже не то, что он пишет о своем неудавшемся сватовстве к сестре жены В. Зубкова, своей однофамилице, Софье Федоровне Пушкиной, но важна самохарактеристика поэта, высказанная в чрезвычайно определенных выражениях. Такой психологический автокомментарий мало где еще встречается у Пушкина.
1828
14 июня 1828 года. Н. М. Языкову. Из Петербурга в Дерпт.
Стихов, ради Бога, стихов! Душа просит…
Вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г. А. Х. Бенкендорфу. В Петербурге. (Черновое).
Вследствие высочайшего повеления господин обер-полицмейстер требовал от меня подписки в том, что я впредь без предварительной обычной цензуры…. Повинуюсь священной для меня воле; тем не менее прискорбна мне сия мера. Государь император в минуту для меня незабвенную изволил освободить меня от цензуры, я дал честное слово государю, которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по глубокой, искренней моей привязанности к царю и человеку. Требование полицейской подписки унижает меня в собственных моих глазах, и я, твердо чувствую, того не заслуживаю, и дал бы и в том честное мое слово, если б я смел еще надеяться, что оно имеет свою цену. Что касается до цензуры, если государю императору угодно уничтожить милость, мне оказанную, то, с горестью приемля знак царственного гнева, прошу Ваше превосходительство разрешить мне, как надлежит мне впредь поступать с моими сочинениями, которые, как Вам известно, составляют одно мое имущество..
Надеюсь, что Ваше превосходительство поймете и не примете в худую сторону смелость, с которою решаюсь объяснить…
Август – первая половина октября 1828 г. Е. М. Хитрово. В Петербурге. Перевод с франц.
Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие намеки. Но все вы таковы, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее….
Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т. д. и т. п. Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное – для моего темперамента.
Середина ноября 1828 г. А. А. Дельвигу. Из Малинников в Петербург.
Здесь мне очень весело. Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и все беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито; скажи это графу Хвостову… На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! Дети! Мать вас обманывает – не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный, его разрежут и всем вам будет по кусочку – дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь – но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили…