Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения
Шрифт:
Чудесное письмо, в котором Пушкин предстает брызжущим весельем, шуткой, игривым, открытым жизни, большим выдумщиком.
1830
января 1830 г. А. Х. Бенкендорфу. Петербурге. Перевод с франц.
Генерал,
Явившись к вашему превосходительству и не имев счастья застать вас, я приемлю смелость изложить вам письменно просьбу, с которой вы разрешили к вам обратиться.
Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством.
Осмелюсь ли еще утруждать вас? В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию, но не получил на то формального разрешения. Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей,
Стоит только вообразить, если бы правительство Николая I решило сослать подальше Пушкина и именно в Китай – чтобы было бы с ним и со всей русской литературой? Очевидно, что отрыв его от родной почвы, от нахождения в языке, от друзей и литературной деятельности, которая стимулировалась пребыванием и в Болдино, и женитьбой, и появившимися детками и другими обстоятельствами его жизни в России, был бы драматично тяжелым для него. Поехать в Китай и быстро оттуда вернуться, по тем временам – вещь трудная. Это предполагало поездку на несколько лет. Может быть, мы получили бы другое развитие пушкинского гения, сближающего нас в большей степени с Востоком, а не с Западом? Невозможно однозначно ответить на этот вопрос. Но воображение замирает, и дух захватывает от одной лишь картины Пушкина в Китае, в другой цивилизации и культуре.
Конец января 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Петербурга в Москву.
Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?
16 марта 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Москвы в Петербург.
У меня есть на столе письмо, уже давно к тебе написанное – я побоялся послать его тебе по почте… Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, котрреволюция революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных – вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу.
Письмо, говорящее о том, что Пушкин очень хорошо понимал процессы развития европейской цивилизации. Употребление им выражения «европейское просвещение» говорит именно об этом. Он, будучи во многом воспитанным на примерах французского просвещения, чувствовал недостаток подобных процессов в России.
Вторая половина (не ранее) 18 марта 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Москвы в Петербург.
…Лень и Гончарова не выпускают меня из Москвы…
На первом месте Пушкин ставит все же – лень…Он часто в переписке обвиняет себя в лени, в невозможности заставить себя работать: он ждет вдохновения. Но это больше игра, известного рода поза, так как Пушкин показал, как именно, с каким постоянством и трудолюбием надо работать в архивах и над литературными текстами.
24 марта 1830 г. А. Х. Бенкендорфу. В Петербурге. Перевод с франц.
Генерал,
Письмо, которое я удостоился получить от вас, причинило мне истинное огорчение; я покорнейше прошу уделить мне одну минуту снисходительности и внимания. Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. Простите, генерал, вольность моих сетований, но ради Бога благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать. Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причнить мне бесконечно много зла.
Тяжелое письмо по той психологической подоплеке, которую оно содержит. Пушкин стремится вырваться из круга обвинений, реального преследования и давления, которое на него оказывает власть, не давая разрешений на издание его произведений или делая это крайне выборочно, или же перлюстрируя его письма, и вообще подозревая его в крайнем вольнодумстве в духе событий 1825 года. К этому прибавляется злоба и клевета, которой пользуется Булгарин, исполняющий заказы власти, и об этом Пушкин прямо заявляет Бенкендорфу.
Несколько ранее он просил отправить его куда угодно, хоть в Китай, чтобы не чувствовать это безумное давление на него со всех сторон. Состояние Пушкина в этот период почти критическое, он не знает, что с ним будет завтра, сможет ли он писать и издавать свои произведения. Это безусловный и тяжелый кризис, переживаемый поэтом. Спасение пришло от любви и через любовь. Об этом следующее письмо.
5 апреля 1830 г. Н. И. Гончаровой. В Москве. Перевод с франц.
После того, милостивая государыня, как вы дали мне разрешение писать к вам, я, взявшись за перо, столь же взволнован, как если бы был в вашем присутствии Мне так много надо высказать, и чем больше я об этом думаю, тем более грустные и безнадежные мысли приходят мне в голову. Я изложу их вам – вполне чистосердечно и подробно, умоляя вас проявить терпение и особенно снисходительность.
Когда я увидел ее (ее дочь, свою будущую жену Наталью Николаевну Гончарову – Е. К.) в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? Клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия. Я вам писал; надеялся, ждал ответа – он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние…
Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад…
Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?
Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми.
Страшное письмо. Пушкин пишет его со странным чувством – он не столько уговаривает мать предполагаемой невесты отдать свою дочь за него и поэтому расписывает все преимущества ее будущего замужества, сколько, напротив, не жалеет самых печальных и горьких слов в свой адрес. Более того, во второй части письма он как бы и пророчествует об их совместной жизни – там и смерть, и будущая женитьба Натальи Николаевны, и блестящее положение в свете, но все после его у х о д а.
Да и рассуждения его о том, как трудно ему вызвать искреннее чувство любви у молодой девицы (Наталье Гончаровой к этому моменту неполных 18 лет), он детально и психологически точно описывает нюансы возможных чувств ее к нему. И надо заметить, что он многое угадал.
Это горькое письмо, писанное в период, вероятно, самого кризисного отношения поэта с властью, когда и выхода никакого уже для него и не видится. Одна осталась возможность – спасение в красоте, в ослепительном явлении любви к своей Мадонне.
Как ни странно, т а к о е письмо произвело необходимое впечатление, и благословление на брак было получено. И дело вовсе не в том, что за Натальей Николаевной собственно не было никакого приданого, что родители хотели поскорее избавиться от одной из трех дочерей, но ключевой момент – это вспышка особой, роковой по-своему любви Пушкина к своему Ангелу, как он постоянно будет называть ее в письмах, любви, которая определила всю его будущность на протяжении последующих шести оставшейся ему лет жизни.