Пусть этот круг не разорвется…

Тэйлор Милдред

– Кажется, вы с дядей Хэммером крупно поговорили?

– Нет, сэр, я с ним не говорила… он один говорил.

Папа молча разглядывал зеленеющий газон.

– Ты поняла, о чем он толковал?

Я ответила уклончиво:

– Ну, мне кажется… в основном да. Но только знаешь, папа, дядя Хэммер не должен был сжигать карточку Джереми. Он не должен был. Он не понимает, какой Джереми.

– Все он правильно понимает. Джереми белый. Его фотография не имеет к тебе никакого отношения.

Голос у папы стал строгим, и я с удивлением посмотрела на него. Обычно он понимал то, что было недоступно пониманию дяди

Хэммера.

– Ты считаешь, я несправедлив в отношении Джереми?

Я опустила глаза, не осмеливаясь ответить.

– Нет, ничуть. Джереми действительно производит впечатление хорошего, славного мальчика. Возможно, когда он вырастет, он таким и останется – хорошим и славным человеком. Но тебе никогда не следует забывать, что он белый, а ты черная. А если забудешь, тут же поплатишься за это. – Он помолчал. – Помнишь, я вам всем рассказывал про дедушку, про то, почему ему пришлось покинуть Джорджию и переехать сюда, в штат Миссисипи?

Я прекрасно помнила. Дедушка Логан родился рабом на плантации в Джорджии. Ему было всего два года, когда пришло освобождение из рабства.

– Да, сэр. У него умерла мама, и он не хотел больше оставаться там.

– А про его отца я тебе рассказывал?

Я нахмурилась, стараясь вспомнить.

– Он, кажется, был плантатором?

– Кто тебе такое сказал?

– Нет?

– Кто тебе это сказал про отца дедушки?

Я подумала о большом портрете дедушки, который висел над очагом. Прямые волосы и светлый цвет кожи явно указывали на его происхождение: он был мулатом, черная кровь в нем смешалась с белой, половинка на половинку.

– Наш прадедушка… ведь он был белый, да? – сказал я.

Папа кивнул:

– Да, белый рабовладелец… Он владел рабами, как мы скотом – коровой или свиньей. Женщины-рабыни должны были во всем ему повиноваться… Так вот и родился твой дедушка. Твоя прабабушка не могла этому воспротивиться. У нее не было никаких прав. Белые мужчины что хотели, то и делали с цветными женщинами. И так продолжалось сто лет, двести. Да и сейчас так… Поверь мне, это очень больно… очень больно, поэтому в данном случае я чувствую то же, что и дядя Хэммер. Всякий раз, когда я вижу цветную женщину с белым мужчиной, цветную женщину, которая сама решила быть с этим белым, мне хочется плакать, потому что, значит, эта женщина нисколько себя не уважает и ее не заботит, как относится к ней и к ее народу белый мужчина. Теперь ты поняла?

– Да, сэр.

Папа глубоко вздохнул, снова поглядел на газон, потом на меня. В глазах его больше не было той строгости.

– Кэсси, скоро… слишком скоро для твоего старика отца мальчики начнут ухаживать за тобой…

– Да ну, папа.

Я уже и от Ба слышала это, и мне это портило настроение. Не то чтобы я не любила мальчиков, я очень даже хорошо относилась к ним. И в самом деле, на поверку они оказывались гораздо лучшими друзьями, чем девочки, которых я знала. Но мне вовсе не светило, что из-за каких-то там дурацких перемен во мне вдруг разрушится эта прекрасная дружба, которая родилась не в один год.

Папа улыбнулся:

– Угадываю, о чем ты думаешь, голубка. Но так все равно будет, и, когда это произойдет, ты будешь очень довольна. – Тут папина улыбка увяла. – Но беда в том, что и белые мальчики будут заглядываться на тебя – не к добру, но будут все равно. Я не хочу, чтобы ты отвечала им.

Я подняла глаза на папу, потом отвернулась снова к полю. Я хотела спросить папу про Бада, как же тогда он взял да женился на белой, но не была уверена, стоит ли. Папа наблюдал за мной.

– Ты хочешь меня о чем-то спросить?

– Да… А как же Бад? Я не понимаю, как же он взял и женился на белой?

Папа вздохнул и покрутил усы.

– Ну, скажу тебе только одно… я бы так никогда не сделал, а впрочем, кто знает? Может быть, придет день, и это будет считаться вполне естественным. Я вообще думаю, что у всех людей более или менее смешанная кровь. И белая, и черная, и красная. А когда мы умрем, для нас это не будет иметь никакого значения, только для тех, кто остался жить после нас. И возможно, через пятьдесят или через сто лет люди даже не будут задумываться, черный ты или белый. Пока на это не похоже, но возможно… Да, а пока это еще имеет большое значение. И разница в нашем положении очень большая, отворачиваться от нее мы не имеем права. Существуют цветные, и существуют белые. Они с нами не хотят иметь дела и только принимают то, что мы можем сделать для них. И клянусь, я тоже не хочу иметь с ними дела. Пусть они нас оставят в покое. И мы оставим их в покое. Я могу хоть год не видеть никого из них, мне все равно.

– А как же мистер Джемисон, папа?

Папа задумался.

– Да-а… Но мистер Джемисон исключение, у меня есть все основания глубоко уважать его. Если спросить меня, я не видел человека, черного или белого, лучше, чем он.

– Это правда, папа?

– Да, детка.

– А ты вправду думаешь, что что-то когда-нибудь изменится? Я имею в виду отношение белых к нам.

– Очень надеюсь, Кэсси. Только, скажу тебе, белые не по доброте сердечной пойдут на перемены. Для этого потребуется очень много усилий.

– И все-таки ты считаешь, они скоро изменятся?

– Про скоро ничего не могу сказать, Кэсси, девочка моя, но одно могу сказать твердо: я уверен и надеюсь, что, если я сам не дождусь этого дня, ты уж точно его увидишь. Уповаю и молюсь об этом.

Племянник Бад уехал в тот же вечер. Всем было ясно, что мама отругала дядю Хэммера за его поступок. Она двигалась по дому угрюмо, ни с кем не обмениваясь ни словом. Вечером про Бада никто не вспоминал. Но на другое утро дядя Хэммер сам заговорил о нем с папой. С утра было теплее, чем накануне, и хотя прохлада еще держалась в воздухе, однако не настолько, чтобы мы не могли умываться на задней веранде, как привыкли делать каждое утро в теплую погоду. Пока я и Кристофер-Джон чистили зубы, папа и дядя Хэммер, глядя в свои маленькие овальные зеркальца, свисавшие с гвоздей, вбитых в верандный столб, брились.

– Мэри все еще сердится на меня за Бада? – спросил дядя Хэммер, прилаживая свое зеркальце.

Папа провел опасной бритвой по правой щеке, снимая мыльную пену.

– Повод у нее есть, как думаешь?

Дядя Хэммер пожал плечами и стал намыливаться.

– Я сказал только правду, больше ничего.

– Но она считает, что тебе не стоило ничего говорить.

– Я и не собирался, но… дело уж сделано. – Он кончил намыливаться и задержался, прежде чем начать бриться. – Так что Мэри?

Папа еще раз провел бритвой по щеке.