Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
— Пусть ваш бог говорит со мной напрямую.
— Кто мы? Фигуры в его игре. Кто побольше, кто поменьше. Я, не раз побывавший в когтях смерти, когда впервые шел к тебе, испытывал страх. Теперь, после всего, что случилось, смешно слышать, как ты угрожаешь мне смертью. Знай, после этой ночи подданные твои будут умолять меня: «Выйди вместе с народом твоим, и как можно скорее». Тогда я и вправду выйду.
И вышел в гневе.
Аарон старается не отстать.
— Слушай, — сказал Моисей, — пойдем не обычной дорогой, а какими-нибудь окольными переулками. Не могу я видеть, как все эти люди кланяются мне, надеются на что-то. Я-то знаю, что их ждет.
— Но
— Но ты-то знаешь — не в моих силах что-либо отменить. Сердце разрывается. Совместимо ли то, что случится в полночь, с Его требованием выпросить на дорогу у этих людей серебро и золото?
— Да они сами несут. У них же это принято — откупиться от богов, задобрить, улестить молитвой. Они уверены, что все зависит от тебя. Ты велик в их глазах. Пришел откуда-то, может с неба. Все тебе известно. На самом деле ты знаешь далеко не все. Так что не переживай. Они достаточно нагрели руки на нас. Ограбили по всем правилам. И то, что они несут, главным образом чтобы задобрить тебя, всего лишь ничтожная толика награбленного. Потом, в своих анналах, они все равно напишут, что мы их обобрали.
— Скорее бы вырваться из этого удушья на чистый воздух пустыни.
Глава десятая. Посохом — посуху
1. Фараон
Вскочил со сна от страшного животного крика женщины. Так кричит газель, пронзенная стрелой, за мгновение до смерти. В это же мгновение всплыла из слуховых извилин сказанная скороговоркой, услышанная невнятно усталым царственным ухом и как бы прошедшая мимо памяти последняя угроза рыжебородого и его бога.
Обессиливающая до черноты в глазах тошнота гонит в туалет, выложенный мрамором и золотом, и при этом дикая мысль сверлит висок: этот рыжебородый переплюнул его даже в жестокости.
Камень возник в желудке, подкатил к горлу. Кажется, на миг лишился сознания, ибо возникла какая-то сладостная тьма и в ней — лицо одного из сыновей, рожденного от фаворитки, попавшего в плен к амуру, которые предлагали вернуть его за большой выкуп, но он даже и слышать не хотел, считая, что сын его предал.
Очнулся от продолжающегося крика. Стараясь отмыться от блевотины, свирепо думает о том, что многим, не подозревающим даже об этом, придется заплатить жизнью за его минутную, пусть никем и не обнаруженную слабость.
Не впервые в такие мгновения жизни, схватившие его в тиски, старается привыкнуть к новому положению: его истинный и любимый первенец от этой глупой красавицы ушел из жизни. Сделали это рыжебородый и его бог, и он, могущий дать приказ армии в одну ночь вывезти в глушь и гибель целый народ, к примеру эфиопов, утопить или уничтожить огнем и мечом целые кланы от старика до младенца, бессилен что-то предпринять. Прибежавшим стражникам, этим вечно спящим и воняющим пивом мерзавцам, гиеньим голосом, от которого копья падают из их рук, велит поднять первого попавшегося слугу, работающего днем и теперь погруженного в глубокий сон: увидев со сна стражников, он решит, что его тут же поведут на казнь. Лишь такому можно поручить немедленно найти Яхмеса. Приведенный черен и туп, как придорожный камень, к тому же от страха ужасно воняет мускусом, но задание хватает на лету, как гончая — дичь. И Яхмес почти тут же вырастает как из-под земли.
Он, повелитель, знает: в такие страшные минуты можно положиться только на этого человека, а не на всю свою скопом
В эту ночь гибели первенцев, труднейшую для всех его подданных, братьев и сестер, он полностью полагается на Яхмеса. Он, повелитель, знает: все будет сделано четко, без лишних слов и раздумий.
Яхмес везет на колеснице братьев к повелителю, уже отдав соответствующие распоряжения: собирают в стада мелкий и крупный скот, привезли немного оружия для защиты в пустыне, главным образом от бродячих банд и племен, — все же выходит огромная масса народу — явление невероятное, притягивающее из всех щелей страны незнакомых людей, разношерстных, разноплеменных, возбужденных, потрясенных этим подобным извержению вулкана событием, влекомых им, как мотыльки на огонь.
И женщины месят по всей низине тесто в те мгновения, когда повелитель, к удивлению Моисея и Аарона, впервые в военной форме, как будто собирается на войну, одержимый какой-то почти безумной торопливостью, даже и не глядя на них, словно боясь самого себя, того, что может еще всколыхнуться в темной глубине души и принести новые беды, хотя куда уж дальше, выговаривает скудные до тошноты и тем не менее долгожданные слова спасения:
— Идите, выходите из среды моего народа, сейчас же, немедля, ночью. Все ваше пле… Весь ваш народ… Совершите служение вашему богу, и скот возьмите, и всё… И… благословите меня…
И вовсе повелителя не удивляет, что подданные его, в домах которых траур, воспылали любовью к этому племени, задаривают их подарками — одеждами, золотыми и серебряными вещами, торопят, понуждают — лишь бы с глаз долой, догоняют и еще дают: оказывается, ненависть и страх могут обернуться и болезненной щедростью.
И торопится это племя, все же боясь, как бы это кажущееся дружелюбным подталкивание не обернулось в любой миг знакомыми тычками и ударами, и женщины несут на плечах завернутое в одежды тесто, еще не ставшее квашней.
Где-то там, далеко впереди, даже и не видные среди всей этой массы, шагают братья, но служители его, фараона, те, кто умеют подолгу рыть рылом в навозе, подчиняющиеся Яхмесу и Тамиту, по привычке продолжают жадно вслушиваться в разговоры этой массы и, главное, вести уходящим счет. Даже этих верных тварей его величества, воистину привычных ко всему, потрясает число: шестьсот тысяч мужчин, не считая детей, женщин и стариков, и никаких телег, арб, колесниц, все — пешком, с грузом на плечах. И он, повелитель, знает: среди уходящих, главным образом примкнувших к этому племени, немало завербованных Тамитом доносчиков.