Путь Базилио
Шрифт:
— Плохо идёщ, — заявил Рахмат, подкрепляя слова увесистым тычком в спину.
— Я устал и есть хочу, — огрызнулся козёл.
— Иды давай, — последовал новый тычок.
Козёл резко остановился.
— Рахмат, — сказал он. — Я хочу тебе что-то сказать.
Обезьян чуть не споткнулся. Выводок тоже притормозил.
— Рахмат, — Попандопулос старался говорить медленно и отчётливо. — Мы находимся на Зоне. Это опасное место. Тут может всякое случится. Ты понял, да?
Шерстяной посмотрел на козла злобно, но смолчал. Денёк-то и в самом деле выдался поучительным.
Ночью прилетал креакл, кричал всякие гадости. К счастью, туповатые нахнахи вообще не поняли, что он там орёт, а Септимий — уморившийся за день и спавший, что называется, без задних ног — вовремя проснулся и сбил тварюку удачно пущенным камнем. Тем не менее, что-то накаркать креакл всё-таки успел: с утра пораньше начались неприятности. Сперва выяснилось, что мелкий шерстяной из выводка пропоносился во сне и замарал спальник. По этому поводу получил втык от соседа и в результате с ним подрался — хорошо ещё, Рахмат вовремя вмешался и пресёк. Потом другой волосатый дурак, отправленный вместе с козлом за водой, вопреки строжайшим инструкциям Попандопулоса свернул с проверенного пути, забравшись в малинник. Там он чуть было не угодил в «карусель»: козёл успел вытащить его буквально в последний момент. Прибежал Рахмат, долго и грозно бранился и в конце концов пообещал молодому неимоверных пиздюлей сразу же по возвращению. После чего сам наступил на «зимородково гнёздышко», в котором и потерял левую чуню. В запаске у старого обезьяна нашлись только резиновые шлёпки цвета чайной розы. В них-то он теперь и шкандыбал, недовольный крайне.
— Рахмат, — продолжил козёл тем же тоном. — Я сталкер. Я умею ходить по Зоне. Вы все — не умеете. Если со мной что-нибудь случится, вы не найдёте кота. Вы вообще не вернётесь живыми. А если я устану и потеряю внимание, то со мной что-нибудь случится. Например, пропущу аномалию.
— Многа гаварищ, — буркнул обезьян. Он всегда произносил эти слова, когда ответить было нечего, а последнее слово нужно было оставить за собой.
— Привал, — распорядился козёл и показал на относительно сухое место, где, по его представлениям, можно было отдохнуть часок, не опасаясь неприятных сюрпризов.
Развалившись на траве, Попандопулос с удовольствием наблюдал, как шерстяные из выводка, занявшие самое сухое местечко, вертятся и хлопают себя по разным местам, сражаясь с гнусом. Сам-то он был защищён от кровососущих специальным артефактом, отгонявшим упырей, в том числе летучих. Утешеньице, правда, было так себе: во всех остальных отношениях положение козла было самым что ни на есть мизерабельным, чтобы не сказать жалким.
Механически жуя клок невкусной болотной травы, Септимий в очередной раз обмозговывал ситуацию. Основных проблем было три — а если точнее, две внешних и одна внутренняя. Ко внешним относились нахнахи и мутанты Сонной Лощины. Внутренней можно было считать «последний гвоздь», заколоченный ему в башку предательским жирафом в сговоре с кротом-подлюкой. Попандопулос в который уж раз пообещал себе, что, если выживет, то непременно поквитается с этой парочкой — да так поквитается, что шерстяные удивятся. Правда, сначала нужно было выжить. Шансов на что у козла было не так чтобы очень богато.
Как любезно объяснили козлу Римус и Мариус, «гвоздь» из головы может вынуть без фатальных последствий только Болотный Доктор. С которым крот и жираф типа договорились. Правда, Олегович в качестве медицинского инструмента и одновременно платы за работу захотел получить с козла кое-какие редкие артефакты — навроде «хакамад», «хинкалей» или «студебеккеров». Найти это добро можно, например, в гнёздах мутантов, что в Сонной Лощине. Да, конечно, это рискованно, но «гвоздь» — это верная смерть, а риск — благородное дело. К тому же вечно голодные мутанты просто и элегантно решат проблему с Рахматом и его выводком — что, собственно, в его же козлячьих интересах. Так что при всём богатстве выбора альтернативы нет.
Попандопулос мыслил реально и оценивал свои шансы пройти этот квест крайне невысоко. Тем не менее, альтернативы и впрямь не было. Несмотря на всю свою бесшабашность, переходящую временами в безбашенность, Септимий страстно любил жизнь — и желал, чтобы она продолжалась как возможно долее. Так что импульсивное желание расправиться с обоими прямо сейчас, а там будь что будет, он в себе успешно подавил. Зато запасы снаряги, таимые жирафом, он выгреб по полной.
Сложнее было с нахнахами и Рахматом, особенно с последним. Старый обезьян не блистал образованностью и обходительностью, но интуиция у него была звериная. Лично идти в Зону он не хотел категорически. Подействовал только долгий, изматывающий шантаж на глазах у всего выводка, к которому пришлось подключиться даже кроту. После его дочерений в том, что кота видали на Зоне, что он направлялся к Сонной Лощине и что достать его оттуда вполне реально, Рахмат с величайшей неохотой согласился возглавить группу. На Зоне он тоже вёл себя крайне подозрительно, козла контролировал по полной и всячески подчёркивал, что ему не доверяет. Попандопулоса это напрягало: не слишком рассчитывая на мутантов, он всё искал способ избавиться от седого мартыхая. Увы, пристроить его в какую-нибудь «жарку» или «карусель», спихнуть в яму с «ведьминым студнем» или использовать как отмычку при прохождении опасного участка не представлялось возможным. Старый хрен жался и шхерился, шёл только сзади и только по чужому следу, и регулярно инструктировал свой выводок в том духе, что ежели с ним чего случится — первым делом порубать козла на шматки, так как проводник-предатель опаснее, чем его полное отсутствие. Попандопулос слушал эти наставления без всякого удовольствия, но помалкивал. Ну или мысленно молил Дочку-Матерь, чтобы Рахмат как-нибудь сам рассосался, а дальше уж он справится. Однако Рахмат рассасываться не желал категорически.
Неприятны были и мысли о Сонной Лощине. Это было огромное гнездилище мутантов, причём самых что ни на есть гадостных, наподобире контролёров, сусаниных, мозгоклюев и спиногрызов. Там же, по слухам, устраивали свои кладки креаклы и откладывали яички мозговые тараканы. Септимий сильно сомневался, что гвоздь в башке и меч в руке сберегут его в этом пандемониуме. По его мнению, ломиться в Лощину имело смысл только во главе ударно-диверсионной группы приличной численности. А лучше, конечно, не во главе, а за спиной.
И, наконец, со всеми этими проблемами нужно было управиться в самые сжатые сроки. По всем данным, полезное действие гвоздя продолжалось примерно неделю, и её Попанопулос уже выбрал. На приём к Болотному Доктору желательно было попасть хотя бы дней через двадцать после совершённого над его черепом насилия. Увы, никаких гарантий такового рандеву жираф и крот не дали, отговорившись туманными обещаниями в том духе, что Болотник-де сам отыщет козла, ибо контролирует ситуацию в целом. Септимий был опытным сталкером и знал, что Дуремар Олегович и в самом деле способен на многое, но беспокойства ему это не убавляло.
От печальных размышлений Попандопулоса отвлёк далёкий птичий крик. Он показался козлу знакомым. Напрягая память, он вспомнил полузабытое слово: чайка, это чайка.
И в сей случайный и краткий миг в душе его тронулись и поплыли — как облака или пароходы — дорогие воспоминания юных лет.
Вот он, Септимий, калушонок с острова Патмос домена Андрогатия семьи Альбо Ндрина, впервые в жизни встаёт на ноги и говорит «абырвалг». Говорит с акцентом — гортанным, птичьим. За что получает первую, но далеко, далеко не последнюю затрещину от своего хозяина, синьора Люпо Ваффанкуло… Вот он же, после первой ночи, проведённой у сеньора, пытается слизать засохшую кровь с меха на попе — а за окном ссорятся чайки… А вот он впервые созрецает маналулу: синьор Ваффанкуло казнит каких-то дрянных существ, пытавшихся помешать его планам. Накачанные противошоковым куски мяса с ободранными шкурами и перебитыми костями нанизывают на стальные нити, заталкиваемые в зад и пропихиваемые через рот. Потом их подвешивают на этих нитях над пропастью. Внизу проволока колючая, и вот сейчас она пройдёт сквозь падающие по нитям тела, вырывая внутренности. «Первый пошёл… второй пошёл…» — командует маналульщик. Одна тушка, слишком лёгкая, застревает на колючке и начинает содрогаться, раскачиваясь и хрипя. «Эй, кто-нибудь, дёрните там сверху!» — кричит маналульщик. Кто-то дёргает, тушка немного опускается и снова застревает, издавая бессвязные вопли, похожие на звуки птичьего базара… А вот Септимий первый раз в жизни рвёт очко. Рвёт маленькому белому ослику, совсем глупенькому, случайно забрёдшему в огород синьора Ваффанкуло. Ослик плачет и вырывается, но подросток, страстно сопя и налегая, тычет и тычет в него свой налитой, остренький, разрумянившийся хуёк. Наконец, он вонзается с такой силой и дерзостью, что разрывает сфинктер, и ослик, ужаленный этой болью, падает, издав нежнейший стон, сладостнейший звук чистого страдания и унижения — которого Попандопулос впоследствии тщетно добивался от своих жертв.
Вспомнив об этом, козёл аж посветлел ликом. Как бы не очерствел, не ожесточился он, но всё-таки память детства оставалась для него святой. Удары жизни, злоба, уныние, общая безблагодатность бытия — всё это, настигая и захлёстывая, не могло преодолеть заговорённой черты, волшебного острова памяти о прекрасных, возвышенных минутах пережитого в ранние годы. Эти минуты жили в нём, из этого родникового кладезя черпал он силы и веру в будущее.
Вновь закричала далёкая птица. Попандопулос смахнул набежавшую слезу и с чувством высморкался.