Путь Базилио
Шрифт:
С Карабасом бар Раббасом именно это и произошло. Впервые. На сто третьем году биологической жизни он проснулся от поцелуя.
Нечего и говорить, что даже во сне раввин контролировал окружающий ментальный фон. Вряд ли кому-нибудь удалось бы подобраться к нему с недобрыми намерениями — ну, например, плотоядными. В данном случае намерения существа, забравшегося в постель раввина, были не то чтобы невинны, однако не угрожали жизни еврея. Зато губы, касающиеся губ Карабаса, были мягкими и бархатистыми, а дыхание — нежным. Раввин потянулся вперёд, чтобы сомкнуть объятья. А может, и соединиться в страстном
Бар Раббаса остановила смешная мысль — о нечищенных зубах. Он с трудом расцепил руки и отодвинулся. Но не очень далеко. Если уж честно, то совсем чуть-чуть.
— У тебя борода щекотная, — пробормотала Ева Писториус, прижимаясь мордочкой к лицу хомосапого.
Бар Раббас погладил девушке ложбинку на спине. Увы, предательская рука сама собой соскользнула ниже, к рыжей попке. Ева игриво хлестнула хвостом по расхозяйничавшимся пальцам — однако ж не сильно, и тут же прижалась ещё крепче. Что у неё на уме, было понятно безо всякой телепатии.
— Кхм, — сказал Карабас. — Давай я сначала помоюсь? А ты, кстати, не хочешь?
— М-м-м, — промычала маленькая лошадка разочарованно-нежно, но не пошевелилась.
— Ладно, валяйся, — пробормотал раввин, с сожалением вставая с ложа.
Стояло раннее, раннее, совсем раннее утро. Небеса были того самого оттенка бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, а вовсе не в ноябре. Карабас понимал, что скоро небо нальётся точно бирюзой, а к вечеру снова будет холод и дождик, но нечто весеннее в природе он чувствовал.
Рядом с хлевом чернело какое-то заброшенное строение — то ли овин, то ли старый каретный сарай. На крыше можно было разглядеть старое, покосившееся гнездо неизвестной птицы. Карабас, однако, почувствовал в нём что-то живое, дотянулся мыслью и обнаружил одичавшего бэтмена. Почувствовав чужую волю, тот встрепенулся, высунулся из гнезда и испуганно завертел башкой. Карабас ухмыльнулся и показал глупой джигурде язык.
На дворе его дожидалась вкопанная в землю деревянная бочка с полными краями. Бар Раббас набрал стылую воду в ладони, окатил лицо. Фыркнул. Понюхал тыльную сторону руки, всё ещё хранящую аромат поняшки, и мысленно благословил генетиков Хазбро, придумавших такую сладостную смесь феромонов.
Без одежды Карабас чувствовал себя не то чтобы неловко, но непривычно. Но одеваться не было никакого смысла. Во-первых, в хлеву его ждала разгорячённая кобылка. Во-вторых, ему нужно было хотя бы для приличия кое-что помыть. В-третьих… он с неудовольствием посмотрел на ссадину на бедре. И мысленно пообещал себе впредь пользоваться своим даром психократа смелее. И никаких неожиданных взбрыков более не допускать.
— Ше-еф! — раздалось из хлева. — Ну не томи-и-и…
Большое горячее сердце раввина сжалось сильнее обычного. Кровь отлила от головы и прилила к другому месту, в данный момент более важному. Карабас быстренько прополоскал рот, плеснул на себя водой там и сям, вытер руки о бороду и поспешил обратно.
Вид Евы, раскинувшейся на сене, был откровенен до бесстыдства. Можно было бы назвать это полным и окончательным безобразием, если б это было безобразно. Но к Еве Писториус это слово не шло, и она это отлично знала.
— Давай так, хочу на спинке, — заявила юная нахалка.
— Брыкаться не будешь? — на всякий случай спросил раввин.
— А ты меня за ноги держи, — посоветовала поняша. — Или лучше свяжи… блин, надо было случную шлейку захватить. У нас рефлекс: отбрыкиваться от жеребца. И вообще, люблю связывание… Ну давай же!
Раввин вздохнул и осторожно встал на колени перед кобылой. Почему-то ему пришло в голову, что он выглядит смешно и неуклюже. Но поняшка не дала ему додумать эту мысль: обняв передними ногами за шею, она притянула его к себе. Пришлось подчиниться — хотя, чесгря, Карабс и не сопротивлялся.
— Ву-ув! — Ева издала низкий страстный звук и подставила шею для поцелуев. Прошлой ночью им открылось, что на шее поняшки есть несколько чувствительных местечек. Особенно под подбородком: там имелось белое пятнышко, прикосновения к которому заводили Еву очень сильно. Карабас этим тут же и воспользовался. Поняша не осталась в долгу, выгнувшись и прижавшись к нему бёдрами.
В карабасьей голове серебряной рыбкой промелькнули заветные слова «и всё заверте…» — но фразочка оборвалась, не закончившись: стало не до того.
— Фффууух, — наконец, сказал раввин, осторожно снимая с себя поняшу. Как это он оказался на спине, а она — наверху, Карабас не помнил. Как и того, сколько прошло времени. Но, судя по косым лучам солнца, пробивающимся сквозь щели в досках, прошло его немало.
Тело подавало противоречивые сигналы: хотелось одновременно петь, жрать и спать. Спать хотелось больше. Раввин зевнул и перевернулся на бочок.
— Ну во-от… А поговори-ить? — капризно сказала Ева, водя кончиком уха по плечу любовника.
— Рost coitum omne animal triste est, — пробормотал раввин себе под нос, — sive gallus et mulier [92] .
Ева не поняла ни слова и поэтому принялась осторожно покусывать раввину уши. Точнее, это ей казалось, что она покусывает их осторожно. Карабас закрылся ладонями, и тогда кобылка принялась за его локти.
— Ну дай поспать-то, — попросил, наконец, раввин.
92
Рost coitum omne animal triste est sive gallus et mulier. – «После полового акта все животные печальны, кроме петуха и женщины». Изречение приписывается Галену, но некоторые идут дальше и возводят его к какому-то псевдо-аристотелевскому сочинению.
Автор считает это мнение чрезмерно категоричным. Некоторые женщины после коитуса выглядят безрадостно, по множеству самых разных причин. То же можно сказать и о петухах, особенно опущенных насильственно.
— А я что делать буду? — возмутилась рыжуха. — И вообще, ты мне вчера обещал!
— Оооооууу, — зевнул раввин во весь рот. — Что обещал-то?
— А чего ты спрашиваешь? Ты же меня насквозь видишь, — Ева приобиделась.
— Это до-о-олго, давай потом, — попытался отнекаться Карабас, которому очень хотелось вздремнуть.
— Нет, шеф, давай сейчас, — бодренькая кобылка вскочила и принялась обнюхивать тело хомосапого. — Ты весь потный и мной пахнешь, — констатировала она. — Дай-ка я тебя почищу… — розовый язык прошёлся по плечу раввина, скольнул по груди, потом по рёбрам.