Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Был бы он чуть более способен к рефлексии, наверное, попытался как-то извиниться перед ними, пусть через Амора – вообще повиниться. Это, как не раз убеждался Амор, требовало значительных усилий, особенно для таких вот – суровых и решительных типов. Они привыкли жить в иных рамках, мыслить другими категориями, и даже если совесть имела влияние на поступки и даже мотивы таких людей, это никогда не находило выход в словах.

– Майор Тафари, – помолчав, заговорил Амор, – каковы шансы у того дела, в которое вы втянули Эше?

Тафари задумался. Начал отвечать:

– Чисто формально – неплохие. Он может получить статус жертвы сексуального насилия, тут проблем не возникнет.

По лигейскому законодательству ему положено кое-что, сейчас в порыве благоговения перед цивилизованным миром примут туеву кучу поправок, и будет положено еще больше. Психологическая помощь, финансовая поддержка, бла-бла. Другое дело, отец Амор, что не всегда знание об этом доходит до конечного адресата, провисает где-то между серединой и концом. – Он указал большим пальцем через плечо в сторону барака, где находился Эше, поморщился, продолжил: – Я мог бы ему сейчас указать, что именно нужно, куда он может еще обратиться, чтобы гарантировать какую-то помощь, но едва ли ему сейчас до этого. Местные соцработники присмотрят за ним поначалу, но они безобразно перегружены. Так что получается, все это существует, но где-то там, по ту сторону. Главное сейчас – проследить, чтобы они дотянули до того времени, когда им можно будет воспользоваться этими правами.

Амор долго молчал. Не то чтобы слова не подбирались – нет, сказать можно было много, слов хватило бы. Двое детей худо-бедно пристроены, им повезло. Десятки – навсегда останутся вне всех возможных мест, где им можно было бы как-то помочь.

Он спросил все-таки:

– В вашей сфере какие будут ждать Иге и Эше последствия?

– Какие последствия, отец Амор? – пожал плечами Тафари. – Было бы им хотя бы по четырнадцать лет, я бы сказал: с максимальной вероятностью тюремное заключение в восемь-десять лет, бессрочное поражение в некоторых правах, последующий контроль. А так, как есть – если мы даже с достаточной точностью установим возраст Иге, он едва ли окажется в этих рамках. Тем более что Альба Франк будет смертным боем сражаться за то, чтобы их признали пленниками, вынужденными выполнять приказы.

Он неожиданно острым взглядом посмотрел на Амора. Тот – понимающе улыбнулся, услышав имя Альбы. По лицу Тафари скользнуло облегчение, и он широко улыбнулся.

– Ненавижу эту суку, – весело признался он. – Но рад, что именно она возглавляет этот лагерь.

Амор поморщился. Альба обладала многими ярко выраженными чертами жаждущей доминирования личности, что никак не оправдывало характеристики Тафари. И – к сожалению, она была типичной в этой земле от подобного Тафари человека.

– Она достойна уважения, – тихо заметил Амор.

Тафари пристыженно склонил голову.

– С ней дети наверняка будут в надежных руках, – продолжил Амор.

– Да не дети они, – разозлился Тафари. – Они еще до того, как к тому мудаку попали, перестали быть детьми.

– Пусть немного побудут здесь.

Амор повернулся к нему и двумя неторопливыми, ритмичными движениями нарисовал крохотный крестик на его груди.

– Доброго вам пути, майор, – улыбнувшись, сказал он. Это была одна из привычных его фраз, но он неожиданно ощутил, что пожелание оказалось куда более объемным, значительным, затрагивающим многое, и не только дорогу, в которую отправлялся Тафари.

Он моргнул несколько раз; по его шее вверх-вниз прошелся кадык – Тафари сглатывал слюну, все еще надеясь сказать хотя бы пару слов на прощание, он даже облизал губы – тщетно. Он ограничился натянутой улыбкой и склоненной головой. Амора это вполне устроило.

Барак Эше находился в стороне, но Амор все-таки решил заглянуть к нему. Мальчик лежал на кровати – дремал, обессиленный странными

процедурами, утомленный постоянным приемом медикаментов. Он отвратительно выглядел – кожа казалась зеленовато-серой, что ли, и даже насыщенный меланин не перекрывал ее пепельного оттенка. Услышав приближение постороннего, Эше открыл глаза – и снова закрыл их, всем видом показывая, как не рад видеть кого бы то ни было, а особенно отца Амора. Ничего нового, иными словами. Амор придвинул стул к кровати, сел. Не удержался – вздохнул.

– Добрый день, Эше, – начал он. Поморщился: прозвучало фальшиво. Амор был не против, надеясь, что мальчик хотя бы на это отреагирует. Сработало: Эше приоткрыл глаза, зло ухмыльнулся, буркнул:

– Вы уверены? И что вы сделали плохого, что он добрый?

– Пожелал майору Тафари доброго пути, – подумав, предположил Амор. – Он убирается сегодня в свой большой город, чтобы сидеть в большом кабинете и решать дела маленьких людей.

Эши широко открыл глаза. Помедлил, затем признался:

– Он приходил сюда. Сказал, что я молодец, что могу даже вырасти в настоящего майора. Дурак.

– Брось, – скривился Амор. – Был бы дураком, не был бы майором. И не надо мне про того ублюдка, которого вы с Иге знали как «сэра майора»! – неожиданно агрессивно заявил Амор, наставляя палец на Эше. Спокойней повторил: – Не надо.

Эше подозрительно прищурился, чуть подался назад, немного напуганный реакцией Амора. Дернул плечами: мол, ну и пожалуйста. Амор достал четки – хотя на кой они ему были, он иногда не понимал. Перебирал их от случая к случаю, носить их в руке постоянно считал излишним. Успокоения они тоже не особо приносили. Но иногда нужно было что-то держать в руке: просто чтобы концентрироваться на мелочах и возвращаться в желанное спокойное настроение.

– Я стану священником, – глядя на них, сказал Эше.

Амор смотрел на него, подняв брови.

– И для чего?

Эше растерянно моргнул и ответил неуверенно:

– Чтобы не быть майором.

– Для этого достаточно просто не быть майором, – усмехнулся Амор. – Как насчет врача? Учителя?

Эше снова дернул плечами и закрыл глаза.

– Идите вы… – тихо буркнул он, затем шмыгнул и неуверенно поднял руку – как будто почесать нос. Амор отвернулся, чтобы дать ему возможность потереть глаза, очевидно, наполнявшиеся слезами. Задумчиво передвинул пару бусин, удивляясь, до чего они обшарпанные, поцарапанные, даже не старые – дряхлые. Эше прошептал: – Он мне снится. Никто больше не снится, а он – снится.

– Никто? – справившись с растерянностью, переспросил Амор.

– Никто. Иге еще. Как он меня куда-то тащил. Я однажды думал, что он меня совсем-совсем оставил, а он вернулся. Мне снится, что он уходит, смотрит на меня и все уходит. И смотрит, как будто говорит: прости. Мне становится страшно-страшно. Не могу ни идти, ни говорить, только лежу и смотрю, как он уходит, и все. И еще сэр майор. Он стоит, у него изо рта кровь, и из носа, и из глаз. Отсюда, – он указал на уголок глаза у переносицы, и еще у него из груди кровь. И он идет и говорит: ах, Эшу, Эшу, ты плохой солдат. Ты не понимаешь, как ты осквернил честь нашего отряда. Я же столько времени учил тебя, что нужно вести себя достойно, чтобы старшие гордились тобой, а ты так оскорбил нас. И он поднимает руку и бьет меня по лицу. Вот так, – показывал Эше. – Или наклоняется и трясет меня, и душит, и кидает, и мы снова в его палатке, и там его кровать, и я падаю, и мне больно. И он говорит, что хотел воспитать из нас настоящих солдат, чтобы мы служили, как нужно, чтобы мы не были хлюпиками, и делает больно. Он мне все время снится, все время! Ни Ндиди, ни Коджо, никто, только он!