Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Майор Тафари спрашивал сосредоточенно:

– Так что за штуковина была у него? Похожа?

Он доставал интерактивную карту, клал ее рядом с Эше – тот рассматривал прибор с любопытством, граничившим с благоговением. Тафари пододвигал карту ближе к Эше, спрашивал: «Сможешь воспользоваться? Вот город N, покажи, где были стоянки… так, это Q, где вы останавливались?» После небольшой интерлюдии он неумолимо возвращался к Эну и его отряду, к Эше, к Иге.

Эше рассказывал. Он провел в отряде что-то около двух дней – или недели, но не больше, уже был несколько раз наказан: пару раз оплеухами, несколько раз ударами кулака, еще пару раз банальным образом оставлен без обеда, часто бывшего еще и ужином; он отказался подчиняться одному из сержантов Эму – и его посадили под арест. Они уже тогда были во временном лагере, сделали навесы, чтобы худо-бедно укрыться

от насекомых, и – хижину, которая даже закрывалась. И – палатка Эну. Эше заперли в хижине, около полуночи Эну, от которого отвратительно пахло алкоголем, велел следовать за ним – в палатку. Там, при очень тусклом свете лампы – аккумуляторы были паршивые, генераторы работали в режиме жесточайшей экономии, потому что не хватало топлива, солнечных батарей не было в помине – он провел первую лекцию о чести и долге солдата, товарищеском духе и необходимости полного подчинения. Там же он долго гладил Эше по лицу, словно наслаждался ощущением юной кожи под грубыми пальцами, долго всматривался в его лицо, там же схватил за одежду и бросил на кровать, обвиняя в дерзости и неподчинении. Заставил стать на четвереньки, стянул штаны, шумно дышал в затылок, насиловал, больно дрочил, словно делом чести для него было довести до разрядки и Эше. При том же тусклом свете Эну объяснял Эше снова и снова, что тот слишком дерзок, непочтителен к старшим, и его поведение бросает тень и на его репутацию – а он один из самых опасных военных командиров Севера. Затем позвал одного из сержантов, велел отвести Эше обратно в камеру. Следующей ночью тот же сержант снова отвел Эше к Эну, тот снова был пьяным, снова говорил о чести и послушании, о долге. Снова швырял его на кровать. Он следил за тем, чтобы насилие не выходило за рамки, определяемые им же и совершенно рандомно. То, что однажды Эну принимал как данность, через две недели, когда он был в боевом настроении, могло быть расценено как преступление. «Однажды мы взяли пленных, и они сбежали, и он велел повесить часовых, – тихо рассказывал Эше. – А однажды Ндиди привел в лагерь женщин, и Иге помог им сбежать. То есть они шли и шли, и Иге просто не заметил. Мы смотрели в другую сторону. И сэр майор ничего не сделал, только ударил Иге и сказал, что он плохой солдат». Эну не допускал групповых изнасилований новобранцев, называл это недопустимым; случаи были – он выстраивал отряд на солнцепеке и долго шагал перед строем, объясняя, почему это нехорошо. Но тот же Ндиди приставал к Эше – и «сэр майор» отвешивал затрещину последнему. Ндиди, очевидно, был более полезен, его слово весило больше – он был старше; и при случае Ндиди сам рассказывал, что, бывало, его тоже призывал «сэр майор». Тафари заинтересовался и этим – и вышло, что Ндиди был лет тринадцати-четырнадцати, когда Эну перестал интересоваться им.

Тафари закончил допрос, позвал медсестру, попросил покормить мальчика и дать ему успокоительного. Он попросил Амора поставить подписи на бланках, угрюмо сказал:

– Практически всегда одно и то же, каждый раз, приступая, думаю, что готов ко всему, и каждый раз – каждый чертов раз оно снова рассекает душу. Как будто этот мир проклят, отец Амор.

Он молчал; Амор тоже. Тафари продолжил:

– Благодарю вас за мужество и преданность делу. К сожалению, это не последний допрос, не последний допрашиваемый. Мне снова придется обращаться к вам.

Амор понимал это – и не мог ни испугаться, ни смиренно принять это как наказание за неведомые грехи. Только смотреть перед собой и изучать камни на земле. Он не смог удивиться, когда рядом с ним оказался Петер Урбан: на том месте, где стоял Тафари, – и предложил заглянуть к нему.

– У меня в клетушке есть кондиционер, свежий кофе и удобные стулья. Илария предпочла сэкономить на убранстве своего кабинета, но для моего кушетку все-таки приобрела.

Амор с трудом перевел на него взгляд.

– Я не предлагаю вам воспользоваться этой самой легендарной кушеткой, коллега. А просто посидеть в креслах, – бодро сказал Урбан.

Амор послушно шел за ним, покорно усаживался в кресло, даже следил за тем, как Петер Урбан достает чашки, разливает кофе, кладет крохотное печенье на блюдце.

– Я мечтаю о кофе, который пил однажды в Алжире. Мы были там на какой-то конференции, хоть убей не помню, чему она была посвящена, – рассказывал он. – Мы с коллегами послушно ходили на семинары и секции, и прочее, прочее, были вполне дисциплинированными, но самое интересное, разумеется, происходило за рамками программы, – он бережно брал печенье двумя пальцами,

подносил его ко рту – Амор следил за его движениями, словно в мире не существовало ничего интересней. – И я пил кофе. Литрами. Кофе по-алжирски. Вы не представляете, как я себя чувствовал после нескольких суток, полностью лишенных сна. Их кофе до сих пор содержит полную дозу кофеина.

Амор заставил себя улыбнуться.

– Отчего же, – пробормотал он, – я отлично представляю. Мой первый опыт с африканским кофе был несколько, эм, драматичным.

Урбан понимающе улыбнулся. Амор ощутил изменение его настроения – в воздухе словно запахло озоном. Миндалем. Металлом. Похолодало на пару градусов, и этот холодок скользнул по коже и затаился.

– Как вы себя чувствуете? – иным, все еще добродушным, но более – профессиональным – внимательным – деловым тоном спросил он. – Допрос был непростым. Этот мальчик – он выделяется. Более развит, что ли. Более сострадателен, я прав?

Амор усмехнулся, отставил чашку. Пожал плечами, отказываясь отвечать.

– Должен признать, этому лагерю бесконечно повезло заполучить вас, – усмехнулся Урбан. – Священник, с образованием, позволяющим заниматься и социально-педагогической и даже примитивной психологической работой. Вас можно привлекать в качестве свидетеля в самых щекотливых делах, вроде этого Эше Амади. Вас без проблем рассматривают в качестве опекуна этих детей. Мне для подобного авторитета нужно работать и работать, и все равно местные чиновники смотрят на меня свысока.

– Это не мешает вам делать свою работу. Очень полезную работу. – Механически отозвался Амор и даже попытался изобразить улыбку.

Она не убедила Петера Урбана, но удовлетворила. Он что-то рассказывал, интересовался приятными мелочами из прошлого Амора, долго допытывался, откуда имя. Амор, слегка ошеломленный расспросами, нахмурился, а Урбан развел руками: «Я достаточно стар и долго живу вдали от цивилизации, чтобы позволить себе немного эксцентричности». Он задрал нос и хитро посмотрел на Амора. Тот – издал вполне искренний смешок.

Около полуночи Амор снова пошел к Эше. Тот – дремал, лежа на боку, свернувшись клубком. Он заслышал шаги, приоткрыл глаза, сонно поморщился, снова опустил веки. Амор сел перед ним, опустил руки на перила кровати.

Эше вздохнул.

– А этот, палач, он где?

Амор поднял голову, недоуменно посмотрел на него.

– Этот. Из полиции, – мрачно пояснил Эше. – Кого мучит сейчас?

Амор усмехнулся. У него было немало предположений: возможно, майор Тафари мучил членов своего подразделения, может – начальство, базы данных, архивы, что угодно. Наверняка занимался формальностями, которые, скорее всего, ненавидел не меньше, чем Амор – и при этом понимал, насколько они важны. Иными словами, он где-то там, в местах, о которых Амор имел смутное представление, а Эше не знал вообще, сражался за него, лежавшего на кровати совершенно обессиленным, одурманенным лекарствами, мучимым болью и страхами. Объяснить бы ему, что Тафари упрямо обеспечивает ему возможность строить достойное будущее, только Эше меньше всего волновали такие мелочи.

– Мне больно, – тихо говорил он Амору. – Больно-больно. Когда сэр майор делал все то, это было не так больно, то есть больно, но телу, понимаете? Сзади, ну… там. Больно. Кричать было нельзя, он говорил, что так мужчины себя не ведут, нужно уметь сносить боль. Но ее так много, отец Амор, очень много. И тут, тут, – он тыкал в грудь большим пальцем. – Тут, тут же сердце? Сердцу больно.

– Потому что оно у тебя есть, – так же тихо отзывался Амор. – Когда сердце есть и оно живое, оно болит. Значит, ты жив.

Эше качал головой, утыкался лицом в подушку, замыкался, словно слышал нечто недопустимое. Он затаивался, дышал редко и осторожно – притворялся, что спит, рассчитывая, что Амор уйдет. Тот – ждал, когда Эше заснет на самом деле.

Затем он заглядывал в боксы с другими больными, обменивался бодрыми репликами с дежурными и выходил на улицу. Стоял перед бараком в растерянности, не в силах определиться, что именно ему делать теперь, когда закончился еще один день. Амор с трудом помнил, с чего он начинался, с обреченностью ждал следующего, точно так же не сулившего ничего хорошего. Он заглядывал к Иге, к Вере, привычно улыбался, убеждаясь, что они спят вполне мирно, шел дальше – к часовне. К своей кровати идти не хотел, боясь, что если уляжется, то не заснет, и не потому, что выпил крепкого кофе – по иным причинам. А если сон одолеет, ничего хорошего с собой не принесет, а скорее лишит отстатков мира, упрямо сохранявшихся в его душе.