Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Врач заглянул в бокс и сказал, что ему нужно делать кое-какие обследования и процедуры. Тафари кивнул.

– Продолжим завтра, солдат, – сказал он. – Мне кажется, мы сможем выяснить личность этого ублюдка. Вы остаетесь, отец священник?

Он не спрашивал – уточнял, был уверен, что Амор побудет с Эше. Амор и сам не сомневался, что ничего важней для него сейчас нет. Он встал, освобождая место врачу и медбрату. Майор Тафари замер рядом с ним – хотел сказать что-то, но передумал. Склонил голову. Амор долго смотрел на него, вспоминая, что этот жест значил; на лице Тафари промелькнуло что-то такое – он почти принял нежелание Амора благословлять его, ему не приходило в голову, что причины для этого промедления были совсем другими.

Но Амор спохватился, поднял руку, опустил ее, подрагивавшую, на плечо, ощутил, к своему удивлению, как оно напряжено. Выдохнул наконец: «Благословений вам, майор Тафари». Сжал руку. Убрал. Тафари вздохнул, ушел.

И Амор снова сидел рядом с Эше. Мальчик молчал – иногда подрагивал, иногда по его телу пробегала судорога. Амор молчал, только поднимал взгляд, когда дрожь становилась слишком заметной. Но весь день прятаться в боксе Эше – невозможно, и Амор тихо окликнул его, сказал, что должен идти.

– Я вас не держу, – обиженно буркнул Эше.

– Я загляну ночью, – пообещал Амор.

Около полуночи он в задумчивости стоял перед свечным столиком. За его спиной раздались шаги – твердые, уверенные, шаги решительного человека, мучимого желанием тактичности. Амор обернулся – майор Тафари стоял посередине часовни, словно в нерешительности. Амор снова повернулся к свечам.

– Я знал, что найду вас здесь, – тихо произнес Тафари.

Амор улыбнулся. Узнать было совсем нетрудно – наверняка несколько дюжин пар глаз видели, как он шел к часовне.

– Мы с девяностопроцентной достоверностью установили личность этого главаря, – тихо, быстро, словно оправдываясь, говорил Тафари. – Показаний одного Эше достаточно для пожизненного, а их двое. Как минимум двое, наверняка найдутся еще жертвы.

– И как вы будете его искать? – задумчиво спросил Амор.

Тафари стал рядом с ним. Он молчал. Отличный, красноречивый ответ, ехидно подумал Амор.

Он начал гасить свечи – Тафари принялся ему помогать. По наитию Амор оставил одну – Тафари стоял напротив, опустив голову. Амор негромко сказал:

– Вам нелегко даются эти допросы.

Голова Тафари опустилась еще ниже.

– Я не могу жалеть их, отец Амор, – сдавленно сказал он. – Во время допроса так точно. Как бы я ни хотел убедить себя в том, что это необходимость, что я спасаю жизни десятков людей, я не могу потом забыть их. Знаете, сколько их проходит через меня? Знаете, сколько их общество отдает этим ублюдкам?

Он замолчал, словно действительно ждал ответа от Амора. Словно этот ответ что-то изменил бы. Но Амор не видел в нем необходимости; Тафари ухватился руками за край столика.

– Им бы пережить это, забыть, жить дальше, а я напоминаю, заставляю их переживать все это снова. Я не хочу, я заставляю себя не думать, сколько кошмаров им стоят мои допросы. А знаете, сколько их стоят они мне? И эти щенки, эти беспомощные напуганные щенки, которым я ломаю жизни, вот только они собрались, и я снова ломаю им хребет, отец Амор. И снова. И еще кто-нибудь. И это никак не заканчивается.

– Майор Тафари, если позволите вопрос, – подняв руку, произнес Амор. – Откуда вы родом? Вы тоже из детей-солдат?

Тафари смотрел на него – снизу его лицо освещала одна-единственная свеча, и в окна попадал свет уличных прожекторов. Амор мог ошибаться, но глаза у Тафари были влажными.

– Нет, – устало ответил он. – Не из солдат. Младший сын в нищей фермерской семье. Крошечный надел, и семеро детей. Меня продали рыбакам. Потом освободили, отдали в приют, потому что родителей невозможно было найти. Скорее всего, ушли куда-то, когда жить в тех землях стало невозможно. Сейчас они необитаемы. Месторождений не обнаружено, чтобы строить тенты над поселениями, а суточная температура держится на уровне плюс пятидесяти. Я никого из них не нашел. Возможно, их решение продать меня спасло мне жизнь. Возможно! – выкрикнул он. – Я так и не знаю. Они могли сдохнуть

где-нибудь от жары и обезвоживания, и меня могла ждать та же участь, и я не знаю, что лучше – это или эти вечные побои и изнасилования моего хозяина. Знаете, сколько стоит относительно крепкий мальчишка восьми лет от роду? Некоторые готовы продать его за пятьдесят килограммов муки. Некоторые готовы дать за него и сто.

Он рассказывал: как стал помощником хозяина, как впервые не стерпел побои, а ударил в ответ. Как учился читать и писать по бухгалтерским программам; как однажды забрал всю полугодовую выручку и ушел в город. Как получил школьный сертификат, попал в полицию после проверки документов, решил, что это очень удачная возможность устроить себе жизнь. Как жил с этим ощущением беспокойства и неудовлетворенности, которому не мог найти причину. Как дослужился до лейтенанта и прямо на вручении удостоверения получил приглашение от военного прокурора, как снова учился и сдавал экзамены, как напился, после приговора, вынесенного группе людей, подбиравших и продававших детей. Что среди его коллег есть как минимум четверо, способные рассказать не меньше о своем опыте, но что они до сих пор не могут говорить друг с другом об этом. Что иногда он отдает до половины заработка психологу. Что неспособен на отношения – не может поверить, довериться, открыться; не может общаться с кем угодно, потому что боится каждую секунду, что его прошлое отвратит от него самого милосердного человека; что несколько попыток завязать отношения окончились ничем, а одна так и катастрофой – женщина, с которой он был почти спокоен, что-то сказала, он впал в бешенство и ударил ее.

– Я так и сдохну одиноким, – угрюмо признался Тафари. – Я ни на что не способен. Калека, как они.

Амор поправил свечу – ей гореть еще не менее часа. Майор Тафари, казалось, готов был оставаться, пока она горела; он не возражал против сумерек часовни, скорей, наоборот – они могли подстегнуть его к откровениям. Подумав, Амор сказал:

– Я не могу расценивать это как исповедь, майор Тафари. Некоторые формальности, чтоб их. Я все еще жду благословения исполнять все обряды. И я, наверное, не психолог и уж совсем не чудотворец. Я не могу даже сказать вам, что вижу для вас возможности приемлемой жизни. Если это вам принесет облегчение, я обещаю, что буду молиться за вас. И за Иге с Эше не беспокойтесь. Они поймут, что и почему вы делали, когда подрастут.

– Думаете? – криво усмехнулся Тафари. – Где шанс, что они потом не обнаружатся в какой-нибудь банде?

– Может быть, – согласился Амор. – Но это будет их личное решение, принятое в соответствии с их личной волей. Человек тем и ценен, майор Тафари, что может и должен сам выбирать свой путь.

В темноте легко было ошибиться, и лицо Тафари растворялось в ней, но Амор был почти уверен, что на нем было крупными буквами написано недоверие. С ним бороться – бесполезно: Тафари твердолоб, недоверчив, уверен в собственных умственных способностях. Где он, один из ведущих следователей, – и где Амор, долгое время служивший в крошечной деревушке; единственным достоинством Амора оставался его сан и прилагаемое к нему право благословлять, не более. Слова, которые он только и мог подобрать, были давно и всем известны, повторялись бесконечное множество раз со многих кафедр. А больше Амор ничего предложить не мог – слова утешения и обещание молиться.

У барака, где был размещен Эше, Тафари с невеселой иронией заметил:

– Наверное, пора желать вам спокойной ночи, отец Амор. Я бы навестил пацана, но как бы он мне в рожу не плюнул.

– Меня восхищает ваше самомнение, майор Тафари, – усмехнулся Амор. – Вы ведь действительно считаете, что мир вращается вокруг вас, даже когда речь идет о подростках.

Тафари протянул что-то невразумительное, раздраженное, неловкое в ответ – словно его за непристойным занятием поймали, а признаваться, что ему стыдно, он не хочет.