Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Амор отказывался мириться с этим. Ему предстояло брести в темноте: кто знает, что тот проклятый «сэр майор» вбил в голову детям. Сколько их было, этих детей, и где они сейчас – тоже неизвестно. Но эти двое – перед ним, и за них стоило побороться, хотя бы потому, что Иге был способен признавать свою вину, тем более потому, что Эше сознательно брал всю вину за весь их отряд на себя.

– Не знаю, – спокойно сказал Амор, неторопливо достал свой жетон, выложил его поверх майки, погладил, достал из кармана четки, оперся руками о перила, выступавшие над краем кровати, и принялся методично перебирать бусины. – Я не осмелюсь судить о преступлениях. Это должны и будут

делать судьи. До тех пор, пока они не признают проступок преступлением, никто и никогда не должен называть его так. Поэтому и я промолчу. Но насчет проклятия – я главный человек здесь, во всем лагере, между прочим. По проклятиям. Как и по благословениям. И я говорю тебе, я, священник Амор, что ни ты, ни Иге не прокляты.

Он краем глаза заметил, что Иге выпрямился и смотрит на него круглыми глазами – двумя огромными плошками на сизовато-черном лице. Отвлекаться на него Амор не мог, убеждаясь еще сильней, что мальчик подчинится его решениям, если изолировать его от Эше; велик шанс, что он даже подзабудет своего приятеля. Смысла в этом было мало, черствости требовало изрядной, Иге прилипнет к кому-нибудь ненадежному. Для Эше эта изоляция могла оказаться смертоносной. И Эше мог спасти их обоих. Осталось только подобрать то средство, которое бы вдохновило его на сражение со своими одержимостями.

Поэтому Амор смотрел на него. Ему было очень нелегко – нехорошим был взгляд у Эше, расстреливающим, не имеющим дна, всасывающим душу, словно омут – или черная дыра, измалывающим кости, выпускающим на волю все сомнения, которые от этой свободы множились многократно, приобретая самые причудливые, отвратительные формы. Эше моргнул, затем прикрыл глаза – Амор поздравил себя, что выстоял. Но это даже началом не было. До тех пор, пока Эше не будет достаточно здоров, о душеспасительных беседах речи не шло.

– Вы не священник, – глухо, обличающе сказал Эше. – Вы не в форме.

– Я священник, – ровно произнес Амор. – И я не должен носить форму. В некоторых случаях я ношу специальную одежду. Но сейчас она совершенно не обязательна.

Эше упрямо цеплялся за свои соображения:

– Вы ничего не понимаете. Если бы вы знали все о нас, вы бы так не говорили.

Амор откинулся назад, скрестил руки на груди, так, чтобы и Эше, и Иге видели четки.

– Я знаю кое-что, – невозмутимо произнес он. – Например, что Иге хотел отобрать у нас провизию, чтобы кормить тебя. И он был настроен очень решительно. Очень, – многозначительно изогнув бровь, повторил Амор. Иге втянул голову в плечи, сжал колени, прижал локти к бокам, словно ожидая удара. – Он самый лучший твой друг, и ты можешь быть горд тем, что завоевал такую дружбу.

– Неправда, – выдавил Иге и замотал головой, – это плохо было, плохое желание, я бы тогда и стрелял бы, и вас, и других тоже! Плохо-плохо…

– Ты не сделал плохо-плохо, Иге, – спокойно ответил на это Амор. Он повернулся к Эше: – Видишь?

Эше покачал головой и закрыл глаза.

– Вы не понимаете, – глухо повторил он. – Вы ничего не понимаете.

Амор снова оперся о перила кровати, начал задумчиво перетягивать бусины на леске. Помолчав, он честно признался:

– Не понимаю. Но ты можешь объяснить мне.

– Не хочу, – сквозь зубы выдавил Эше. Он тяжело вздохнул, выдох получился судорожным, слишком похожим на всхлип.

Амор кивнул, остался сидеть у кровати, перебирать четки. Одна бусина – он вспоминал людей, смотревших ему вслед, когда они отходили от деревни. Вторая – те, кто навсегда остались позади, там, где их едва ли можно будет найти. Третья – те, кого они встречали

на пути. Лица, взгляды, редко – голоса. Они не говорили толком. Обменивались фразами, чем меньше слов, тем лучше: их не услышат, не заметят, они не привлекут внимания; говорить – попусту растрачивать силы. Не о чем было говорить. Четвертая – те, кого Амор встретил здесь, с кем заново учился говорить, вспоминал простые слова, складывал их в фразы, постигал их смысл, который редко когда был простой суммой звуков. Он поднял глаза на Иге – тот завороженно смотрел на бусины, на пальцы Амора, перебиравшие их. Амор улыбнулся, посмотрел на Эше, на аппаратуру, присмотрелся к показателям, прислушался к его дыханию.

– Спит, – беззвучно сказал он Иге. – Пойдем?

Он встал, Иге сполз со стула, боязливо глядя то на него, то на Эше. Амор постоял-подумал, осторожно нарисовал крестик на груди Эше, поправил одеяло. Отчего-то он не мог решиться и дотронуться до него – с ним было не как с Иге, инстинктивно тянувшимся за прикосновениями, располагавшим к ним. Эше мог запросто стряхнуть руку, зло потребовать, чтобы его не смели касаться – и быть при этом совершенно искренним. И Амор не мог не уважать это. Но благословение все-таки было чем-то иным, не принадлежащим только Амору – он был проводником. И ему стало куда спокойней, когда благословение упокоилось на Эше, и он не дернулся, чтобы стряхнуть его.

Он кивком указал Иге на выход.

Врачей видно не было, из одного бокса вышла медсестра, стянула повязку с лица, псмотрела на Амора, тяжело вздохнула и пошла дальше. Эхом раздался вздох Иге; Амор только порадовался, что он не огласил почти привычное: кто-то умер. Осталось предупредить персонал, что они ушли, что за Эше не мешает присматривать повнимательней, и если что – чтобы его звали, не раздумывая. Спросить, нужна ли помощь. Еще раз посоветоваться с Иге о какой-нибудь мелочи, чтобы он не забывал о том, что не только должен, но и может. Заглянуть в часовню. И чуть-чуть понаслаждаться тишиной.

Выйдя из барака, Амор спросил:

– Поможешь мне прибраться в часовне?

Он повернулся к мальчику, застывшему в растерянности. Бедолага, поди, перебирал в уме, что он только что услышал. Мог ли сказать: не хочу, а если отказаться – то что должен делать дальше. Соглашаться – и во что это выльется, тем более часовня едва ли превратилась в свалку мусора за сколько – двенадцать часов? И, наверное, Иге очень смутно представлял, что именно значило «прибираться». Если Амор был прав, проводя параллели между своим исходом из деревни и бесконечными странствованиями Иге, Эше и их отряда, возглавляемого тем загадочным «сэром майором», то едва ли им – всем – было до бытовых мелочей.

Иге ответил – растерянно пожал плечами.

– Пойдем, – улыбнулся Амор. – Развлечешь меня, если не захочешь помогать.

Иге приоткрыл рот, недоумевая: он – и не хотеть? Он – и помогать? Амор кивком головы поманил его за собой и неторопливо пошел к часовне. По пути он рассказывал, как однажды взялся делать ремонт самостоятельно. «Дел было – пару досок на крышу прибить, – говорил он, поворачиваясь к Иге с виноватой улыбкой, – и я полез на крышу … Ох, как упал! Кстати, а ты молоток в руках умеешь держать?» На историю Амора, вроде смешную, Иге реагировал скованно – ему не было смешно, он не понимал, отчего веселится Амор; он ощущал необходимость определенной реакции – но засмеяться значило бы засмеяться над старшим по возрасту, по чину, в конце концов, – нельзя! Куда проще было ответить на вопрос Амора – потрясти головой, обозначая «нет», и тут же повесить ее: мол, бездарь, тупица.