Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Его приятеля держат под круглосуточным анти-суицидальным надзором, – негромко произнесла она, оглядывая лагерь. – И знаете, что самое болезненное? Что этот надзор не всегда успешен. У нас случалось такое. Это – самое, наверное, тяжелое. Вроде и понятно, что нашей вины всего ничего, а не винить себя не получается.
– Он – целеустремленный молодой человек, – помолчав, признал Амор. – Боюсь оказаться правым, но он мог уже поставить перед собой такую цель.
– Вы уже успели поговорить с ним, – не спросила – сообщила доктор Декрит. – Смогли разговорить?
Амор поморщился, покачал головой. Доктор Декрит похлопала его по руке, сказала:
– Я буду молиться, чтобы у вас получилось, отец священник. Я очень редко это делаю, признаться, я очень долго времени убеждала себя, что я – агностик, но
– Какая самонадеятельная избирательность, – мягко упрекнул ее Амор. – Неужели остальные не стоят вашего доброго слова?
– Нет, иногда вы определенно бываете совершенно невыносимы, – в шутливом негодовании воскликнула доктор Декрит. – Стоят, конечно стоят. И – да, я признаю: я склонна к самонадеянности. Иначе я не смогла бы удержаться на моем посту здесь, в Африке.
Амор усмехнулся, кивнул; ему совершенно не хотелось вступать в дискуссии, начинать душепопечительные беседы, вестись на провокации. Он хотел одного – чтобы этот день закончился. И Амор начертил крошечный крестик под ее ключицей и задрал голову к небу. Его было почти невидно – лагерь был славно оснащен прожекторами, – но оно все-таки было знакомо-бездонным, молчаливым, любопытным, сочувствующим, подбадривающим.
Ему не спалось. Комм молчал, Яспер не откликнулся на пожелание благословений – наверное, был занят очередным геройством; кровать была слишком мягкой; в лагере было слишком шумно; разум, привыкший к тому, чтобы бодрствовать круглосуточно, упрямо отказывался отключиться, отдохнуть самому, дать отдохнуть телу. Амор полежал с открытыми глазами, решил прогуляться – а ну как устанет и сможет заснуть. А лагерь не спал. Кажется, не один Амор мучился бессонницей. Медбрат выглянул из отсека, зевая, пробормотал приветствие, скомкавшееся за ладонью, которой он прикрыл рот; Амор улыбнулся и помахал ему.
– Я прогуляюсь немного, – зачем-то пояснил он.
Медбрат кивнул и снова скрылся в отсеке. Амор замер на секунду, вслушался: он слышал храпы, чьи-то совсем тихие разговоры, кто-то тихо стонал. Кажется, и плакал. Ночь могла быть благодушной хозяйкой, когда ее это устраивало, но некоторые знали и ее острые клыки. Амор решил проверить Иге и – это казалось ему куда более важным – Эше.
Иге спал крепко – Амор нашел в этом своеобразное удовлетворение. Словно мальчишка дерзко говорил своему прошлому: фиг тебе, не возьмешь, назло тебе буду жить. Он подошел к кровати Иге – тот вскинул голову, посмотрел на него мутными спросонья глазами, и его рука попыталась ухватить простыню в пригоршню, словно Иге рассчитывал найти рядом оружие и защищаться, а через пару секунд он, узнав Амора, выдохнул: «А, отец священник». Амор приказал ему: спи, – и Иге зевнул, опустил голову на подушку и сразу же заснул. Амор подумал было погладить его по голове – ласка, ставшая привычной за те часы, которые они провели бок о бок с Иге, но одно дело удовлетворенно оглядывать плоды своих трудов, и другое – будить сонного звереныша.
А в помещении установилась странная тишина. Не такая, как бывает, когда два десятка детей, уставших за день, спят как сурки, нисколько. Тех, кто не притворялся, Амор слышал: они всхлипывали, тяжело дышали, беспокойно ворочались; другие же – только притворялись спящими: застыв, ждали чего-то. Амор очень хотел надеяться, что они знали, кто он, и узнали его. Амор опустился на корточки у соседней кровати. И – мальчик тут же открыл глаза.
– Не спишь? – шепотом спросил Амор.
– Дурные сны снятся, – пожаловался мальчик.
– А мы их прогоним, – бодро произнес Амор. – Повторяй за мной.
Он начал читать молитву – совсем простую, какую только мог сложить – и услышал даже не шепот, вздох с соседней кровати. Он нарисовал крест прямо на лбу мальчика, подошел к другой кровати – как по команде, лежавший на ней тут же открыл глаза. Амор еще раз повторил последнююю фразу – благословляющую формулу – и осторожно коснулся лба; глаза под ним закрылись, когда он убрал палец, снова открылись.
– Спокойной ночи, – тихо прошептал Амор.
И ему шепотом в ответ:
– Спокойной ночи.
Он вышел к медпосту, у которого уже стояла медсестра, поджидая его. Она сказала:
– Я нашим умным докторам скажу, чтобы они вместо снотворного прописали
Амор не удержался – улыбнулся.
– Зачем прописывать сахарные пилюли, сестра Далила?
Она неодобрительно цыкнула и покачала головой. Ткнув пальцем в сторону палаты с Иге, она сказала:
– Я вам вот что скажу, отец священник, я тут три года. Я наблюдаю за ними по мониторам, и я кое-что знаю о том, как они спят. Мне достаточно три секунды посмотреть за ними, чтобы знать, когда у кого начнутся кошмары, и мне иногда кажется, что я скажу, какие это будут кошмары. Я сама была в таком лагере, как пациентка, отец священник, такая женщина, как доктор Илария, – сестра Далила ткнула пальцем в сторону административного корпуса, – убедила меня остаться с ними и учиться медделу. Я понимаю их, отец священник, слишком хорошо. И я вам скажу: те, рядом с кем вы посидели, они долго будут спать спокойно. Ничего это не сахарная пилюля!
Амор закатил глаза.
– Я сейчас отращу крылья и вознесусь на небо, – посмеиваясь, ехидно заметил он. Медсестра только уничижительно фыркнула в ответ. Амор подумал и веселья ради нарисовал крест на ее лбу, не на груди. Сестра Далила – закрыла глаза и радостно сморщилась.
– Вот теперь и я буду долго хорошо спать, – расплылась она в улыбке.
Выйдя, Амор опустился на лавку. Подставил небу лицо, закрыл глаза. Было бы солнце, эта поза имела бы куда больше значения, особенно где-нибудь далеко на севере, где солнце по-прежнему было штучным товаром. Амор пытался вспомнить те времена, когда он жил в умеренных широтах – и даже вынужденно носил куртки. Он совсем не помнил себя в том пылком юношеском возрасте. Помнится, был чем-то увлечен, где-то участвовал, с кем-то встречался, как-то представлял свою жизнь, но что именно – не помнил совершенно. Тогда-то ему казалось бесконечно важным точно представлять себя-покорителя, себя-завоевателя, верить в то, что будущее будет именно таким. Обычные юношеские представления, уже тогда мало чего общего имевшие с жизнью. Помнится, он представлял себе все это, благо не самый глупый человек и вооображением тоже не обделен, а сердце отказывалось участвовать, дремало себе; на восторги или негодования окружающих, достигавшие небес, реагировало эмоцией, примерно соответствовавшей ленивому, самую малость недоуменному пожатию плеч: мол, сходят с ума – ну и ладно.
А небо светлело – краем глаза Амор замечал его пурпурный оттенок на полпути к восходу, воистину императорский, настолько же безразличный к нуждам простых людей, но куда более величественный. Амору пришлось и вздрогнуть от неожиданно близко прозвучавших выстрелов. Он прислушался: зашумели дроны, выехали машины туда, откуда принесло хлопки. Еще машины – подъехал конвой, скорее всего с провизией и медикаментами. Воздух начал светлеть, и поблекли все краски ночи, кругом все посерело, словно кто-то пеплом все посыпал. Тело ощущалось уставшим, глаза – так точно, голова – тяжелой, и при этом не было сна, хотя называть такое состояние бодрым – лгать. Амор наклонился вперед, посидел минуту, собираясь с силами, и встал. Он хотел заглянуть к Эше. Что-то в груди гнало его к Эше. Что-то в душе тянулось к Эше.
В шесть утра в бараке с особо тяжелыми было все еще тихо. Амор заглянул к дежурным, спросил, как дела у них. Врачи попытались рассказать о больных, Амор выслушал – и еще раз спросил: так как дела?
– Так вы уже насовсем к нам, отец Даг? – полюбопытствовал медбрат помоложе. – Мы слышали, кто-то где-то еще утвердить должен. Или это формальность?
– А до тех пор мне нельзя задавать такие вопросы? – усмехнулся Амор.
Его в три голоса начали убеждать, что не просто можно – нужно. «Понимаете, – говорил один, – те, которые до вас, они больше с начальством ходили, ну все эти штуки, вроде служб, бесед один на один, знамо дело, с детьми возились, мы как-то обходились». «Не то чтобы мы жалуемся, отец Даг, – вторил другой, – но, конечно, им тяжело и все такое. Но и нам тоже несладко. Оно и матбаза хороша, и доктор Декрит следит, чтобы мы самое передовое получали, но и природа не отстает». «Тут неподалеку новую лихорадку открыли, слышали, отец Даг? – подхватывал третий. – Симптомы похожи, а вирус со-о-овсем другой. Лечили от одного, а умирали от отказа со-о-овсем других органов, вот так-то. И для нас это тоже стресс».