Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Доктору Петеру Урбану было навскидку шестьдесят пять лет – плюс-минус три года; в нем было немного роста, но плечи широки, и руки по-крестьянски крупные. Глаза у него были маленькие, но зоркие, очень выразительные. За полчаса, которые они мирно общались на самые общие темы, Амор заметил, как глаза доктора Урбана поблескивали весело, лукаво, саркастично, гневно – правда, это длилось пару секунд, и Амор задумался: а не показалось ли ему? Доктор Урбан охотно рассказывал анекдоты из своей – и чужой практики, и от него доставалось всем, в том числе и Иларии Декрит, которая, кажется, была его ученицей.

Но Амору хотелось поговорить об Эше. Начинать разговор он не хотел – словно опасался, в силу каких-то странных, чуждых ему суеверий, что доктор Урбан истолкует интерес Амора до такой степени превратно,

что это и самооценку подорвет на корню и внушит убеждения в собственной извращенности, а общественное мнение так и вообще крест поставит. Либо: если Амор выступит инициатором этого разговора, который простым и легким быть не мог по определению, то и тяжесть, опускавшаяся на сердце Амора, чем ближе он подходил к Эше, овеществится – в самых дурных последствиях для Эше, а вслед за ним, пусть косвенно, и для Амора. Поэтому и выжидание. Поэтому Амор и сносил праздную болтовню доктора Урбана, настаивавшего, чтобы Амор обращался к нему по имени, что рассчитывал подхватить совсем иную, куда более значительную тему.

Доктор Урбан спросил на конец:

– Так как вы познакомились с ними обоими? Не поймите превратно, я всего лишь изучаю окружающую мальчиков среду. Были бы родители, спрашивал бы их. Может, поболтал бы с приятелями. Но с этими мальцами можно быть уверенным, что родителей у них нет, из семьи если кто остался, то их куда больше волнует собственное выживание.

Амор почти не сомневался, что доктор Урбан прав. Его собственный опыт вопил о том же: изо всех беженцев, прошедших через приют, к примеру – о Всевышний, это было даже не в прошлой жизни, это было в иной вселенной! – никто не знал, что стало с их семьями, но если попытаться и составить из обрывков сведений более-менее достоверную картину, то шансов на воссоединение семьи было совсем мало. Амор знакомился с людьми, которые, будучи детьми, были проданы в рабство, сбегали, добирались до своих семей, чтобы их не признал никто. Встречались беженцы, упрямо возвращавшиеся в родные деревни через десятки километров, через раскаленные пустыни, чтобы долго стоять на окраине заросших бурьяном пустырей. Амор предполагал, что дети наподобие Иге, которых захватили в то же рабство авантюристы вроде «сэра майора», едва ли смогли бы вернуться в деревню – потому что самому их захвату предшествовала резня, в которой могли если не погибнуть, так пострадать их близкие родственники.

Правда, рассказывать было особо нечего. Был Иге, не совсем понимавший, что именно делать, когда оказался один, да еще обремененный больным приятелем. Был Эше, куда больше напоминавший кусок гнилого мяса – на ощупь, но и на нюх. Первый боялся Амора и беженцев – но чуть меньше, чем оставаться совсем одному; второй – кажется, он как раз хотел остаться один.

– Говорите, Иге уверен, что Эше умеет рисовать, писать и вообще умный? – задумчиво повторил доктор Урбан. – И зовите меня по имени, – неожиданно рявкнул он. – Что за формальности! Ох уж эти творческие личности, – буркнул он, – кажется, не в адрес Амора, а – Эше. – Возможно, он знал чуть больше, чем жизнь впроголодь и вечное батрачество, то по хозяйству родителей или дедов, что у того ублюдка, присвоившего себе достойное звание. И если исходить из того, что у молодого человека уже была худо-бедно сформирована ценностная система, а ему грубо, жестоко навязывали совершенно иную, эти две системы и вступили в неустранимый конфликт. Ему нужно будет себя заново создавать, отец Даг. Если, конечно, он найдет в себе достаточно сил для этого.

– И зовите меня по имени, – передразнил его Амор. – Что за формальности!

Петер Урбан охотно засмеялся, словно это была очень остроумная шутка.

– А вы совсем не просты, святой отче, – помахал он пальцем. – Наверное, пестуете прорву тайн и совсем крошечных тайночек под личиной благообразного деревенского священника, нет?

– Разумеется, – гордо ответил Амор. – Наверное, и за вашей благообразной личиной душевного доктора скрывается чертова прорва тайн и тайночек. Так?

– Конечно, – согласился Петер Урбан. – А Сефи опаздывает на целых пятьдесят минут.

Майор Тафари потребовал, чтобы Амор присутствовал при допросе Эше. «Он достаточно хорошо чувствует себя, чтобы ответить на вопросы; у лейтенанта Кваси есть время, я прошу вас тоже найти

пару часов», – не то попросил, не то приказал майор Тафари. Причем Амор скорее предположил бы второе, но что-то в позе майора Тафари допускало первое – смиренную, почтительную просьбу. Амор усомнился, что в допросе есть смысл.

– Есть, – спокойно заявил майор Тафари. – Если мы сможем убедить молодого человека сотрудничать с нами, он наверняка сможет немало рассказать.

Амор поднял брови. Майор Тафари постучал пальцем по лбу.

– У него здесь чуть больше, – пояснил он. – По крайней мере, из показаний Иге можно допустить такой вывод. И… – он осекся, сжал челюсти, поднял взгляд к небу, словно моля о силах, – и… возможно, его более… близкое… положение… по отношению к тому ублюдку даст нам хотя бы пару подсказок, что за мразь скрывается за этим «сэром майором».

Амору показалось, что последние слова вязкой вонючей смолой повисли на губах майора Тафари – он кривился, шевелил губами, словно пытаясь избавиться от них. Вполне могло случиться, что для него личным крестовым походом стало бы найти того самозванца, дерзнувшего так оскорбить его незаконным присвоением звания. И – забавно – Амору была знакома и бесконечно близка эта решимость: Яспер не меньше гордился своим званием, местом службы, своим окружением.

Он подумал было о том, что не мешало бы убедить майора чуть повременить с допросом Эше: возможно, доктор Урбан подберет средство, найдет способ, и Эше чуть откроется, простит вселенную и себя, и ему проще будет переносить допросы. И – Амору было очевидно, что такой роскоши военные и полиция позволить себе не могут: на всем континенте вспыхивали новые точки напряженности; некоторые территории были слишком огромны, для бандитов, экстремистов, для разбойников всех мастей оказывалось немало подходящих мест, чтобы скрываться, они набирали силу, и с ними было куда сложней справиться. Поэтому приходилось забывать о чуткости, милосердии, терпении, а – действовать, действовать, действовать. И Амор был согласен с майором Тафари: у Иге был верный глаз, неплохая память, но ему действительно не хватало ума, опыта, знаний, чтобы не только сообщать мелочи вроде машин, на которых они ездили, оружия, мест, в лучшем случае пары имен, упомянутых в разговорах старших – «лейтенантов», «сержантов», не менее. И Амор ненавидел себя, но – признавал правоту майора Тафари еще в одном: если Иге был прав и «сэр майор» действительно выделял Эше, то он мог показывать свое расположение, и откровенничая с ним. Кто его знает, что он мог сболтнуть мальчику. Амор шел за Тафари, словно на казнь. Его уже тянуло блевать. А прикажи ему кто разворачиваться и идти в свою часовенку, а Тафари справится без него, и Амор бы не подчинился. То ли взыграло его тщеславие: он, священник лагеря, которому Эше уже признался в самом большом своем страхе, наверняка сможет воздействовать на него и дальше таким образом, чтобы мальчик разговорился с майором Тафари. То ли его сострадание: дурацкое представление, что Эше нужно защитить, что ему наверняка понадобится поддержка. То ли Амор просто устал до такой степени, что шел, куда его вели – на протест у него не было сил.

Амор опустился на стул у двери и обмяк. Майор Тафари застыл в изножии кровати и сложил руки на груди. Лейтенант Кваси стоял сбоку. Амор вяло подумал, что такой прессинг ни к чему хорошему не приведет, а куда меньше расположит к ним Эше. При таком раскладе вряд ли придется рассчитывать на сотрудничество; Эше – парень упрямый, молчать умеет, майор Тафари же вооружен бесконечным количеством инструкций, а помимо них камерой на лацкане, которая методично записывает все его переговоры. И вместе все это сделает офицеров беспомощными, и плевать, как усердно старается для общего блага бедный провинциальный священник.

Майор Тафари представился, представил своего коллегу из других структур, Амора, бездумной скороговоркой произнес формулу, уведомляющую Эше о его правах и обязанностях, и замолчал. Эше приоткрыл глаза – снова закрыл их. Тафари посмотрел на дисплей, по которому бежали зубцы кардиограммы. Его, кажется, удовлетворило то, что он видел; Амор мог это понять – Эше заметно волновался. Как это должно помочь майору Тафари и развязать мальчику язык, Амор представлял с трудом.

– У тебя есть вопросы? – сурово спросил майор Тафари.