Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Иге зашмыгал носом; его голова дернулась – он хотел было посмотреть на Амора, чтобы узнать – определить – понять, как себя вести, и тут же он решил, что это – недостойное мужчины решение. И руку пожимать – тоже недостойно, в смысле, он недостоин. И что делать, Иге не особо понимал.
Амор погладил его по плечу.
– Ты ведь не будешь невежливым и ответишь на приветствие Армина? Если, разумеется, месье доктор не обидится, что я обращаюсь к нему по имени, – добродушно произнес Амор.
Доктор подмигнул ему.
– Месье доктор счастлив и горд, что месье отец священник Даг изволит обращаться к нему запросто по имени, – весело
Амор тихо засмеялся. Сказал Иге, не снимая руки с его плеча:
– Не бойся, не робей, пожми Армину руку.
Иге долго колебался, но все-таки решился. Армин радостно затряс ее, спросил, как у Иге дела, не болит ли чего, нет ли жалоб, есть ли пожелания. Восхитился, что у Иге крепкое, по-настоящему мужское рукопожатие, спросил, хочет ли Иге чуть получше осмотреться здесь. Амор не мог ничего с собой поделать – он веселился: доктор Армин трещал, что сорока, при этом как-то ловко, цепко, с умыслом изучал Иге. Даже умудрился похвастаться совершенно невероятным термометром, который способен измерить температуру не только на поверхности тела, но и внутри его. Предложил проверить, проверил – предложил Иге испытать термометр и на «месье отце священнике Аморе». Иге ухватился за термометр обеими руками, повернулся к Амору – тот одарил доктора обличающим взглядом, но послушно замер, позволяя Иге измерить температуру. Доктор в то время помечал показания на экране планшета. Он и взгляд Амора заметил – но только подмигнул. Показания, которые Иге с его помощью считал, точно так же занес на экран.
– Замечательно, – сказал он. – Мы практически совершили послеобеденный обход. Хочешь помогать мне дальше?
У Иге открылся рот. Амор смерил доктора недобрым взглядом.
– Ладно. Сначала заглянем к твоему приятелю, а потом обсудим еще раз, – бодро предложил доктор. – Итак, господа посетители, прошу вас облачиться в священные врачевальные одежды.
Доктор запустил Иге в бокс к Эше, предупредив: «Громко не разговаривать, не плакать и смеяться, приятеля не пугать, ничего не трогать без моего разрешения». Сам задержался у двери. Враз стал серьезным, даже хмурым.
– Вы не подумайте плохого, отец священник, – негромко произнес он. – Если парень скажет, что не хочет помогать или что-нибудь такое, он и не будет. Просто чем ему тягаться по допросам, потом терапиям, потом урокам, потом тосковать вечера напролет, пусть лучше при нас будет. Чтобы никакая дурь в голову не стукнула. Их бы по-хорошему под круглосуточное наблюдение помещать, но для такого никаких кадров и никаих бюджетов не хватит. Вот мы и берем их типа под свое крыло. Кому на кухне нравится, будут на кухне. Кому лечебное дело – тех медработники привечают.
– Это разумно, – улыбнувшись, отозвался Амор. – Здорово. Что у вас хватает терпения.
Доктор замялся.
– Да не всегда, – пожав плечами, недовольно признался он.
– Все мы люди, – успокаивающе произнес Амор.
Иге уже был в боксе – сидел на высоком табурете, зажав руки между ног, ссутулив плечи, повесив голову. Табурет стоял совсем близко к кровати – взрослой, очевидно, высокой, и Эше смотрелся на ней нелепо крошечным.
Доктор оставил то секундное настроение за дверью: недовольное собой, агрессивное, злое, отчетливо отдававшее беспомощностью, – и был бодр и весел. Он энергично поздоровался, спросил, как у пациента дела. И Амор не мог не заметить, что Иге, охотно реагировавший на его манеру поведения, откликавшийся если не дружелюбием, то хотя бы любопытством,
У доктора было много дел. Он видел неприязнь Эше, она ему не нравилась, он хотел бы как-то ее перенаправить, но это требовало времени, которого у него не было – Эше был сложным случаем, но не единственным. И доктор спросил у Амора:
– Вы тут справитесь? Если что, не бойтесь, палаты оснащены камерами с алгоритмами оповещения, при агрессии они уведомляют соответствующие службы. Вы тут в безопасности.
Амор косо посмотрел на него и после паузы кисло отозвался:
– Замечательно.
– Это действительно необходимо, отец священник. – Невесело усмехнулся доктор.
Амор поморщился, покивал головой. Доктор пожал ему предплечье.
– Успеха вам.
– Благословений, – механически отозвался Амор.
Иге тоскливо посмотрел вслед доктору и виновато – на Амора. Эше закрыл глаза, всем видом демонстрируя, что не намерен разговаривать. Упрямо Амор представился, сообщил, что за окном ужасно жарко, хотя в этом бараке вполне приятно, и что он хочет помолиться за Эше и его приятеля.
– Нет, – не открывая глаз, выдавил Эше. – Не смейте. Нельзя.
– Почему? – флегматично спросил Амор, очень хорошо ощущавший, что все его заходы оказались совершенно неудачными: Эше мог оказаться крепким орешком, куда более крепким, чем Иге.
Эше молчал. Это, как вынужденно признавал Амор, тоже было ответом. Ничего не объясняющим, но по-своему очень красноречивым. Выразительным тоже, провоцирующим на очень неприятные мысли, а у людей, обладающих подвижным темпераментом, – еще и провоцирующих на буйные реакции.
Амор почти принял молчание в качестве ответа, собрался с мыслями – с духом тоже, чтобы попытать счастья с другими тактиками. Но Эше все-таки отозвался.
– Я проклят, – мрачно ответил он. – Мы все прокляты. Мы преступники.
Амор посмотрел на него – Эше лежал с закрытыми глазами, упрямо сжав губы. Амор перевел взгляд на Иге – тот глушил рыдания, сидел, опустив голову, трясся, стараясь не выдать всхлипов. Амор с отстраненным вниманием смотрел на мокрое пятно – слеза упала ему на кулак. Поднять руку Иге тоже не решался, словно боялся, что наблюдающие за ним расценят этот жест как преступную слабость, а значит, нельзя шевелиться, нельзя выказывать слабость, нельзя вести себя, как хочется, нужно вести себя как нужно. Каким оно было, это «нужно», Иге мог не знать: все, к чему его приучили – это по каким-то признакам угадывать, что от него требуется, и вести себя в соответствии со своими представлениями о требуемом.
Это могло оказаться коварным фундаментом для будущей жизни Иге. Он вполне мог бы просто перерасти это: никто изначально не обладает способностью постигать суть вещей, дети не рождаются со знанием о том, что такое хорошо и что такое плохо, они учатся различать это, часть из них не всегда бывает успешна, иные – пренебрегают этими знаниями; есть такие, кто всю жизнь проводит, не вырастая из простых рефлексов: хорошо – это то, за что награждают, плохо – за что наказывают. Иге, кажется, ориентировался на своего приятеля – тот вполне мог оказаться куда более взрослым, самостоятельно дошедшим до некоторых моральных категорий; это подтвердит либо опровергнет психолог, которому предстоит возиться с ними. Пока же Эше явно был причиной, по которой Иге снова впал в уныние.