Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

– Научишься, – утешающе произнес Амор. – Я же научился. Даже шить немного могу. Но совсем мало. Хотел научиться плести разные штуковины из лозы, но как-то времени не было. А ты чему хочешь научиться?

Ответ Иге был почти предсказуемым: водить машины. Амор одобрительно угукнул на такую решительность, подумав: потому ли Иге так избирателен, что его больше ничего не интересует, или он просто не знает, чему еще может научиться? И он снова рассказывал: о том, как побывал однажды в гончарной мастерской – причем обычной, не готовящей изделия для туристов, а продающей самые обычные изделия для самого непритязательного быта. «Представь, – снова рассказывал Амор, – огромный горшок, больше тебя ростом», – и он расставлял руки,

чтобы показать, каким широким был этот чан. Иге смотрел на него неверяще, открыв рот, даже попытался хмыкнуть: такого не бывает. «Это еще что, – подмигнул Амор, – ты бы видел, как его дочки стены лепили. Здорово!»

Замерев на пороге, осматриваясь, Амор удовлетворенно сказал:

– Убирались. Молодцы какие.

Иге сопел рядом.

– Нам и делать ничего не нужно, – хмыкнул Амор. – Можно натереть подсвечники. Подмести не мешало бы. Сделаем?

Иге пожал плечами. Амор заглянул в крохотный чуланчик, нашел тряпки, одну вручил Иге. Спросил: что делать, знаешь? В ответ услышал пренебрежительное: ну конечно! Удивился; и Иге торопливо, заглатывая половину фраз, начал объяснять, что конечно умеет, их заставляли, он и Ндиди винтовку чистил, и сэр майор тоже доверял ему свое ружье. Еще, конечно, ботинки заставляли чистить, когда сухо было – когда сезон дождей и они «отступали», времени на такую праздность не было, но когда у них было «перемирие», их заставляли маршировать, тогда и заставляли все это делать. Казалось, что в сумраке часовни Иге было проще говорить. Он рассказывал, что те, кто старше, заставляли младших чистить им обувь; оружие не доверяли: в соответствии с наставлениями сэра майора, оружие – это как сердце солдата, только он сам должен заботиться о нем, посмел взять чужое – могли и прибить. Старшие же могли объесть младших, Иге хмуро признался, что они иногда ели, что росло или даже бегало в лесу. Он однажды долго блевал, ему было очень плохо, дело дошло до кровавого поноса, когда он что-то такое съел, а остальным было смешно.

– А Эше дал мне свой хлеб, – замерев с тряпкой в полусогнутой руке, очень серьезно сказал Иге. – И я тогда понял, что он мой лучший друг. И он еще не давал другим смеяться надо мной. Он мой лучший друг, – торжественно повторил он.

– И ты его лучший друг, – согласно отозвался Амор.

– Я отдал ему долг дружбы, – с суровым видом Иге прижал кулак к груди.

Амор только головой покачал.

– Дружба не в этом заключается, – мягко возразил он. – Ну-с, зажжем пару свеч, чтобы нам веселей было подметать?

Иге продолжал рассказывать: одно время они были самыми младшими, и это плохо, очень плохо – пинка, затрещины, оплеухи можно дождаться от любого. «Но мы бы скоро были старшими, и тогда бы могли отвечать, понимаете, отец священник?» – жарко говорил Иге. И Амор грустно думал, что в их отряде прибавлялось бы младших, и Иге с Эше точно так же одаряли бы их зуботычинами и пинками, как до этого их самих. Спираль, не имеющая начала и едва ли бы достигшая конца.

Амор поинтересовался, какими были их отношения с другими отрядами. Вопрос оказался неожиданным: Иге даже замер, обдумывая.

– Другими отрядами? – осторожно спросил он. – Какими другими?

Кажется, «сэр майор» ни с какой стороны не был связан с самыми разными движениями – про-правительственными, псевдо-про-правительственными, прикрывавшимися национальными интересами, даже теми, кто получал какие-никакие средства от мегакорпов – если Яспер был прав и они действительно нанимают самых разных головорезов, просто чтобы Лиге и нацправительствам неспокойно жилось. Это имело смысл: убегая ото всех, время от времени подкрадываясь к заблудившимся жертвам, а самое главное – эксплуатируя слабых и беспомощных, как Иге, как его лучший друг, как десятки других детей, можно было неплохо просуществовать; едва ли «сэр майор» лелеял грандиозные амбиции, иначе он звал бы себя «сэром

генералом» или каким-нибудь превосходительством. У Амора складывалось представление, что этот тип мог даже разыгрывать из себя щедрого барона – брал изредка кого-нибудь в качестве поощрения с собой на встречи с другими «сэрами» и преподносил это как величайшую роскошь. Или им двигало нечто чуть менее ничтожное; Амор отдавал себе отчет, что он пристрастен – до крайности, до кровавой пелены перед глазами, что заочно презирает этого «сэра» и охотно согласился бы созерцать его линчевание. Он понимал и то, что такие желания недопустимы – особенно для него, и все равно попускал такие мысли, хотя они очень мешали ему вести себя с Иге так, как он считал нужным.

В любом случае, Иге не видел людей из других отрядов и только три или четыре раза за последние несколько лет выбирался если не в город с главарем и его ближайшими помощниками, так в какие-то совсем захудалые населенные пункты. Не днем – никогда. Либо рано утром, либо ночью. Как тати. Они возвращались, и Иге и Эше чистили их ботинки, драили машины; если везло, им перепадало много пищи; если совсем везло, то и ночь можно было переночевать без того, чтобы «сэр майор» или кто-то из старших позвали их к себе.

Затем они сидели и смотрели на свечи. Иге старательно имитировал позу Амора; тот же сидел, сплетя пальцы рук, прикрыв глаза, то ли дремал, то ли медитировал – не молился: не то настроение – и слушал. Тишину в часовенке, музыку слева, смех прямо, машины, подъезжавшие к лагерю, рев животных – удивительно, непривычно, вдохновляюще; то ли взрывы, то ли залпы; вертолеты – судорожное дыхание Иге – тишину. Глаза щипало, горло сдавливало, сердце билось неровно, то успокаивалось, замирало, давая возможность отдохнуть, перевести дух, то начинало лихорадочно стучать, словно негодуя из-за воспоминаний.

В часовню заглянули; Амор оглянулся, увидел доктора Декрит. Она на цыпочках подошла к ним, села рядом с Иге. Тот в ужасе выкатил глаза, закаменел, когда она легко погладила его по голове и села рядом. Она сложила руки, в точности как Иге и Амор, опустила голову.

Через пару минут доктор Декрит сказала:

– Так-с, молодой человек, пора спать. Время позднее. Режим есть режим.

Амор вытянул шею и посмотрел на часы на ее запястье. Дело близилось к десяти вечера.

– Эх, как мы с тобой заработались здесь, – пробормотал Амор. – Давай-ка я тебя отведу и сдам на руки дежурных. А то виноват я, а влетит тебе.

– Ни в коем разе, – бодро сказала доктор Декрит. – Наоборот, мы очень рады, что у отца священника появился такой замечательный помощник. А у часовни – отец Амор.

Он усмехнулся: мог бы поспорить, кто и у кого появился, но не хотелось совершенно. Он устал, хотя не особо был занят весь день. Ему хотелось лечь, вытянуться – и попытаться вспомнить что-нибудь праздное, например, помечтать. Или просто отдаться на милость сна, если не получится – то просто лежать с закрытыми глазами, зная, что ни идти никуда не нужно, ни в звуки вслушиваться, ни в дыхание тех, кто рядом, пытаясь различить, хуже ли им стало, или все-таки полегчало, не нужно бороться с отчаянием, которое оказывалось самым коварным врагом там, в непреодолимых пятнадцати километрах от «своих». Не нужно тащить на себе неподъемный груз ответственности за всех их, доверивших свои судьбы ему, ничтожному из ничтожных.

Доктор Декрит сопровождала их в барак, где размещался Иге. Она поджидала Амора на улице, пока он отводил мальчика. Было поздно, изнуряюще жарко, безлюдно.

– Как думаете, Иге в порядке? – спросила она, когда Амор встал рядом с ней.

– А вы думаете, он когда-нибудь будет в порядке? – флегматично спросил Амор. – Нет, действительно, неужели? – продолжил он в ответ на ее смешок.

– Вы коварный человек, отец Амор, – отозвалась она. – И все-таки?

– Он в порядке, – тихо ответил Амор.