Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– В крайнем случае двум. И берут еще за это крохи, горемычные, – с ядовитым сочувствием вещал Горрен и качал головой.
Берт согласно кивал и думал при этом , что Горрен как раз не из последних: его уши торчали из многих и многих кормушек. Берт удивлялся только, что Горрен не избавлялся от него, не расширял штат и не превращал их дельце в солидное интернациональное агентство.
– По третичной переработке воздуха? – учтиво уточнял Горрен. – Боюсь, это будет слишком нагло даже для тех кругов, к которым мы с тобой относимся, приятель. Хотя не могу не признать, соблазн велик. Но ты знаешь, насколько велика конкуренция? Клиентов, между прочим, куда меньше, чем поставщиков. И я не говорю о том, что товар сам по себе – дерьмецо
Слышать это от Горрена было несколько непривычно. И это настроение заставляло Берта присматриваться к нему повнимательней. Все казалось прежним – все было совершенно иным. Вначале их знакомства Берт присматривался к Горрену, и ему все не удавалось составить определенное мнение. Горрен притворялся сентиментальным, немного восторженным, не очень приспособленным к жизни, идеалистом – и этому сложно было поверить. Он притворялся безобидным – и Берт очень подозрительно относился к этому, побаивался, не совсем отчетливо представляя разветвленность связей Горрена, его влиятельность – решительность тоже. У Горрена было практически неизменно хорошее настроение, и это тоже казалось подозрительным. Здравый смысл подсказывал, что из таких притворно-оптимистичных людей запросто может вылупиться маньяк. В компании с Бертом Горрен настаивал на незначительности тех дел, которыми занимался сам – а потом парой фраз давал понять, с кем знаком, к кому нашел подход, кто платит ему невесть за что, и Берт подбирался, пристыженный, прикусывал язык, послушно выполнял те задания, о которых его просил Горрен. Удивительно, насколько они были непохожи. Берт, предпочитавший удобство и немаркость – Горрен, осторожно относившийся к цвету и очень великодушно к фактуре Горрен. Горрен, с религиозной тщательностью следивший за собой, придирчивый к собственной внешности, очень любивший предпринимать легкую, обратимую корректуру.
Горрен изменился, если Берт прав, а не привык к нему до такой степени, что не замечал действительных изменений, а зацикливался на придуманных. И Берт не мог подобрать этому точного определения. Во-первых, Горрен постарел – именно так. Проступили морщины, истончились волосы и кожа. Кровеносные сосуды стали как-то заметней. Или Горрен потерял в весе. Он стал более скуп на улыбки, и взгляд у него был нехороший – снайперский. Словно он поджидал, когда его жертва оступится, чтобы своей атакой в самый неподходящий момент максимально унизить ее.
Но он оставался по-прежнему активным. Бывал то в Азии, то в Европе. Однажды связался с Бертом из Рима.
– Вечный город, милый Берт, – экзальтированно восклицал он и артистично заламывал руки, – и никто не смеет называть его вечной помойкой, хотя этого определения он удостоился не одно столетие назад. И даже, предположу, не одно тысячелетие.
Берт обреченно стонал и просил избавить его от никому не нужных подробностей. Горрен торжествующе ухмылялся, словно спрашивал: «Ты ведь согласен? Ты ведь согласен с тем, что я остроумен и остроглаз?»
– Меня интересует одна-единственная вещь. Какого хрена ты делаешь в Риме? Или в Ватикане, ты, отпрыск клерика, черная овца в отаре профессиональных душепопечителей? – уныло спрашивал Берт.
Горрен смотрел на него, склонив голову, и хмурился. Спрашивал:
– Как ты догадался?
– Что, правда? – восклицал ошеломленный Берт. Горрен оживлялся, снова ухмылялся. И подтверждал: действительно в Ватикане. Завершает совсем крохотное, совсем незначительное порученьице пары членов синода. Они тоже имеют прошлое, и оно настигает их, как и простых смертных, врасплох.
– С их полицией, служками и прочим – и обращаться к посторонним? – удивлялся Берт.
– Полиция не должна становиться слишком могущественной. – Поучительно говорил Горрен. – Тут я с ними совершенно согласен. – А если кто-то в полиции будет знать что-то неприглядное, это будет значить, что его самонадеянность увеличится, причем в разы. Причем не без
– Иными словами, церковь не отличается ни от какого мирского института, – охотно продолжал Берт, жаждавший подробностей – не во имя собственного могущества, а из любопытства. Но Горрен отказывался распространяться.
Его крашеная макушка мелькала и в кулуарах Лиги. Он категорически отказывался становиться официальным членом какой-либо группировки; рассказывая Берту о своих успехах – в обычной своей псевдо-смиренной манере, он замечал, что это имеет все шансы стать кандалами на конечностях и шорами на глазах. «Или чего хуже», – бурчал он.
– Я – категорический приверженец свободного предпринимательства! – патетично восклицал он на посиделках с Бертом. – Но мою убежденность, мой принцип никто не ценит! Единственный принцип… или не единственный, но уникальный – и никто не хочет верить, что у меня есть принципы. И попрошу, приятель, не смей шутить на эту тему – ибо болезненно.
Берт и не собирался – ему ни к чему было. Он сам был из этих предпринимателей – волей судьбы ли, в соответствии с убеждениями. Информационные платформы одна за одной предлагали ему рамочный контракт с определенными обязательствами, сводившимися, в принципе, к одному: к регулярной поставке контента, который, к тому же, соответствовал бы их представлениям — либо целям, которые ставили перед ними держатели контрольного пакета акций. А Берт отказывался; он даже предпочел не продлевать свой старый контракт, отлично понимая, что ему придется прикладывать куда больше усилий, чтобы пристроить свои репортажи. Или как вариант: поинтересоваться у Горрена, не может ли он что-нибудь посоветовать.
– На аукцион выставляй. – Тут же предложил Горрен. – Я смею указывать звезде независимых СМИ, и да простит Клио мою дерзость.
– Клио? – хмурился Берт.
– Разумеется. Ведь ты – один из верных ее муравьев, ты – творишь историю.
Берт закатывал глаза, глухо стонал, прятал глаза под ладонью. Горрен вредно ухмылялся. А через сутки сообщал, на каком аукционе лучше всего выставлять тексты, к каким покупателям лучше всего присмотреться. И даже поделился парой приемов, как набить себе цену.
Ему казалось, что Горрен рад — почти счастлив той заварушке, на фоне которой выстраивалась, разворачивалась их карьера. По крайней мере, он был большей частью бодр, почти постоянно остроумен и улыбчив, задумчив — время от времени. Иногда злословил, что тоже было объяснимо. Берт получал удовольствие от общества язвительного Горрена куда больше, чем от его благожелательности, но остерегался попадаться под удар: бывало больно, Горрен его не щадил. Тем удивительней было прибыть домой, пострадать от одиночества, побродить от угла к углу в своей квартире, поужинать — и позавтракать, все в одиночестве — и не получить от Горрена ни одной приветственной фразы. Только сухой ответ на уведомление Берта, что он прибыл: «С приездом». Это было непривычно, но еще не подозрительно. Но похудевший, раздраженный, бледный Горрен — вполне. Он был зол, это чувствовалось уже в приветствии. Берт, неожиданно обрадованный встречей, был не против — невелика беда позволить ему поплеваться ядом. Тем более он по своему опыту знал, что Горрен не позволял себе слишком долго высказывать свое раздражение. Всегда. Но не сейчас. Горрен был недоволен всем: отчаянно жаркой погодой, слишком оживленным движением, обилием вооруженных людей на улицах, фигней, которую вещают из каждого утюга. Тем, что Берт слишком много времени провел в Европе, что его пребывание было не самым успешным. Что невозможно предсказать, что еще выкинут люди Дейкстра и Лиоско, что гарантировать сохранности денежных вложений не могут даже европейские банки. Что азиаты делают вид, что сражаются за свои интересы в Африке, а на самом деле выводят ресурсы обратно в Азию — в Южную Америку тоже. И это почему-то особенно задело Горрена.