Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

– Я зол на них совсем не поэтому. Ты знаешь, что такое майорские погоны? Я тебе объясняю. Ты должен всем — полковникам, генералам, гребаным лейтенантам, гребаным щеглам из правительства, гребаным снабженцам, проклятым аудиторам, а тебе не должен никто. Ты рвешь кишки для того, чтобы начальство похвасталось своему начальству, что преуспевает и достигает. Понимаешь? – И куда свирепей: – Понимаешь?!

– Понимаю, – печально признался Берт.

– Да откуда ты понимаешь?! – взвился Сибе.

Берт пожал плечами.

– Работа в государственных структурах едва ли различается по ту и эту сторону Средиземного моря, должен признаться. Нас наставляли, назидали, заставляли выполнять невыполнимое, отправляли в дали далекие, чтобы мы создали там новое идеальное общество или, на худой конец, сымитировали бурную деятельность, а потом возмущались, что мы смели действовать по инструкции и не проявлять

инициативу. Просто удивительно, что, несмотря на начальство, мы все-таки приносили пользу. – Неторопливо, с едва уловимой ностальгичной ноткой рассказывал он.

– Говнюки гребаные, – процедил Сибе и заорал бармену: – Я сдохну тут, пока ты мне пива нацедишь!

Берт осторожно порадовался, что Сибе был достаточно благоразумен и решил не заказывать крепких напитков. Потому что, опять же, охранники с ним не справятся, скорее всего — едва ли они смогли бы оказать достойное лигейскому гвардейцу сопротивление. И Берту досталось бы в первую очередь — он сидел ближе всего к Сибе.

– Я был уверен, ты, белая свинья, – зарычал Сибе, – ты, проклятый гражданский, я был совершенно уверен, что я буду майором. Я не хочу быть генералом, но не против быть полковником, понимаешь? Это значит жалованье, льготы, личного шофера, страховки, о которых сейчас даже мечтать не смею, и я служил бы до пенсии, вышел в отставку, открыл бы отельчик где-нибудь, или спортзал или разводил коз на Мадагаскаре, или что-нибудь еще, но в свое время! Конкретно в свое время, когда будет хорошая конъюнктура, когда закончится это проклятое реструктурирование и когда чиновники наиграются в свои странные игры. В свое время! – повторил он, стуча кулаком в грудь на каждом слове. – Не тогда, когда этим уродам понадобились жертвы, а когда я захочу подать ходатайство, когда у меня будет нормальное настроение для этих собеседований, когда я созрел, ты понимаешь? – Он подался вперед, впился взглядом в Берта, словно хотел расщепить его на атомы в качестве проверки благонадежности и благоразумности. – И что делают они? Требуют. А если я не, то пойду под трибунал. И они отправили бы меня под трибунал, понимаешь ли ты это?

У Берта, очевидно, слишком озадаченное было лицо, что Сибе неожиданно замолчал; после долгой, напряженной паузы он покачал головой.

– Ты удивлен, что меня могут отдать под трибунал, и его приговор может быть самым суровым? – с деланным спокойствием полюбопытствовал Сибе. – Позволь ответить утвердительно, приятель. – Он откинулся назад, заметил официанта, стоявшего рядом с пивом и явно не решавшегося подходить слишком близко к буйному военному. Рявкнул: – Что ты мнешься там, как целка перед первым минетом? Ставь на стол и проваливай!

Берт подумал, что не мешало бы при первой возможности сунуть официанту чаевые побольше. Потому что бедняга так припустил от их столика, что можно было только диву даваться, как он не снес на пути своего почетного побега несколько более мирных клиентов. В принципе, понять его было легко: Сибе Винк выглядел, как человек, способный свернуть простому смертному шею, выпустить в него полный заряд ультразвукового ружья с близкого расстояния и внимательно смотреть, как у жертвы закипают мозги, вмешаться в драку один с двумя дюжинами уголовников или четырьмя гориллами — а самое главное, готовый на это. Пока нельзя было сказать, напрашивается ли он на драку, бросает ли вызов несчастным обывателям в этом несчастном баре, но Берт почему-то подозревал, что такая развязка, не находящаяся на первом месте в списке приоритетов Сибе Винка, была бы для него приятным продолжением вечера.

– Я не удивлен, что тебя могут отдать под трибунал, – решился и заговорил Берт. И ощутил, как под ногами захрустел тонкий совсем лед — и это при сорокапятиградусной жаре на улице, с которой не справлялись кондиционеры внутри. А под тоненьким, подтаявшим льдом — бездна вроде Марианской впадины, и обитают в ней неизведанные чудовища. Как-то так. Хотя, скорее всего, в качестве угрозы за эту дерзость Сибе помашет кулаками у него перед носом и переключится на иных. В ответ на его слова Сибе протянул: «Да-а-а?», и Берт продолжил, ступая мелкими шажками и вслушиваясь, вчувствываясь в то, что происходит под его ногами: – Я так полагаю, что за каждым из нас водится достаточно грешков на хороший тюремный срок. У тебя… у вас — тем более. С учетом того, где вы служите и чем занимаетесь. В свободное от стращания мирного населения время. Если позволишь, я удивлюсь по другому поводу. Случиться может все, что угодно, и легче и надежней всего служить, когда знаешь, что твои командиры за тебя горой будут стоять. А этого в твоих словах я не услышал.

– Вот! – грохнул кулаком по столу Сибе. – Вот за что я тебя люблю, Берти, пусть ты и склизкий

человек, пусть ты и белый бабуин. Но ты всегда смотришь далеко и еще дальше. Ты понимаешь меня. Я очень ценю это. Я даже больше скажу. Я не хотел говорить тебе все это, потому что ты работаешь на свою инфо-платформу там в Европе, и ее читают здесь если не люди, так компьютеры. И что ты пишешь там, может оказаться на столе у начальства, и за то, что у кого-то слишком длинный язык, можно получить по шее очень сильно. Но ты умеешь молчать, и я ценю это. Ты понимаешь, что происходит, и тебе не нужно объяснять в подробностях, рассказывать, кто и за что отвечает и что может делать.

Он наставил на Берта палец, и, вопреки ожиданиям и желаниям, Берт подумал: до чего они длинные у этих негров. Пальцы, конечности, шеи. И до чего они чокнутые. Все, поголовно. Негры, которые размахивают пальцами, конечностями, тянущимися к нему шеями, с круглыми глазами, белки которых все как один прошиты кровеносными сосудами — или давно перестали быть белыми, а налились густой, пугающей желтизной. Или тощие до такой степени, что напоминают дурацкие постмодернистские фигуры, сваренные из ломов, мосластые и с круглыми животами, или с ногами, походившими на обрезки бревен, неожиданно, удручающе толстыми для худого тела. Он их немало видел, тех, кому везло, как родственникам Сибе Винка, и они не только оказывались вождями крошечных племен, но сохраняли хватку в иных местах, в ином обществе и обеспечивали детям устойчивое положение там, где им открывался доступ ко всему миру, а с ним — к самым разным цивилизациям. И он же видел других, вроде бесконечных, часто безымянных людей, с которыми проходил, проезжал мили, слушая, задавая вопросы, стараясь затем забыть и все равно запечатлевая их — свои представления о них — угодные цензорам образы — в очередном тексте. Берт вроде признавал, что они, если присмотреться, не отличаются особо от собратьев-европейцев. Или наоборот, если не присматриваться особо. Но приходилось, потому что они требовали внимания, отказывались допускать, что человек рядом с ними — напротив — смеет не участвовать в празднике, который они организовали. И плевать, что это за праздник: поминки, рождение шестой дочки – и третьего ребенка в семье (потому что трое умерли в полном соответствии со статистикой — по достижении одного года по причине, которую врачи, как сто лет назад, обреченно называли «синдромом внезапной детской смерти», а родители охотно удовлетворялись — потому что не лучше и не хуже другого объяснения), свадьба — публичная казнь — закат, завершивший хороший день в уютной компании на полулегальном рынке. Даже вспышка чьей-нибудь ярости тоже была праздником, и Берт отмечал, что люди начинали смотреть в их сторону, явно заметив эмоциональность Сибе; они, наивные, рассчитывали понаблюдать за дракой века из партера, но при этом не попасть под грозу.

У Сибе, впрочем, были другие планы, и драка в них не входила. Ему, как промелькнуло в сознании Берта, было куда важней выговориться, обсудить что-то, его терзавшее, с человеком, для которого определенные тонкости — как вода для рыбы. Административные, скорее всего. Сибе Винку нравилось быть героем, он ничего не имел против бюрократической работы, у него, родившегося в большой семье, пытающейся властвовать над ограниченными ресурсами, был развит нюх, чтобы удержаться у кормушки, предпочтительно в первых рядах, но и масштабы были соответствующие — племенные. Видеть много дальше своего носа Сибе Винк толком не умел, но хотел летать высоко. Берт был не самым лучшим помощником ему — его приоритеты всяко отличались. Но подсказать он мог — наверное. Или выслушать, позадавать вопросы, сделать вид, что ему интересно — тоже ценное качество, когда кругом все заинтересованы только в том, чтобы сохранить целостность своей шкуры, и большинство из них — чтобы урвать кусок побольше.

Так что ко всеобщему разочарованию (и Берт был почти уверен, что услышал разочарованные вздохи-стоны) Сибе уперся локтями в стол, вытянул шею, вытянул губы, сощурил глаза и зловещим шепотом спросил:

– Ты сможешь сохранить тайну?

Берт скептически усмехнулся и честно ответил:

– Не знаю. Или мне можно солгать?

– Ни в коем случае. Ай, ладно, – махнул рукой Сибе, откинулся назад и ухватился за высокий стакан с пивом. – Тайны вообще такое дело, знаешь ли, неликвидное… – последнее слово он отчего-то выговорил особенно тщательно, словно покатал на языке, наслаждаясь его вибрацией во рту. – Они никому не нужны. Люди готовы платить за свое представление о них, а когда разнюхивают исходную тайну, разочаровываются, твари. Удивляются. Что она не такая красивенькая, как хотели получить, как мечтали. Да фигня, – неожиданно бодро сказал он и улыбнулся. Вот ты — скажи мне, как ты догадался, что мое начальство — дерьмо?