Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Мысли роились в голове — повод был дан, и неплохой. Берт начал заинтересованней рассматривать обстановку, и отчасти искренне. Это задело Сибе. Он повернул лицо Берта к себе.
– Эй, – сурово сказал он, а Берт весело подумал, что в его голосе отчетливы обиженные нотки, – тебя сюда вытащил я, и слушать ты должен меня. Понял?
– Я слушаю, – безразлично отозвался Берт и поднес бокал к губам. – Ты уже закончил макать меня мордой в дерьмо? Мы переходим к чему-то более приятному?
Сибе поднял руки и заулыбался. Берт снова удивился — как пару минут до этого по поводу старомодности интерьера — обаянию этого проходимца, но не только, еще и красоте его рук. Изяществу пальцев, совершенству формы ногтей. Даже полюбовался цветом ладоней: они, в отличие от предплечий, и кистей, были цвета кофе с молоком, чуть светлей, в тускловатом, но, насколько Берт мог оценить, хорошо отъюстированном свете в баре, лишены розового оттенка. Неожиданно привлекательная особенность, рассеянно подумал он.
Вслушиваться
– Я помню, что у тебя еще и язык без костей, майор Сибе Винк, – скучным голосом уведомил он. – Так ты говоришь, сегодня фиговатая погода?
Во взгляде Сибе мелькнуло что-то нехорошее, но сразу пропало. Он заулыбался еще шире и признал, почти с уважением:
– А ты на самом деле говнюк.
Берт вздохнул и принял позу, в которой Сибе сидел полчаса назад — оперся о стол.
– Я шокирован, услышав это. Я просто в отчаянии. Но теперь-то, когда ты сказал все, что хотел сказать, мне можно мирно допить пиво и валить домой?
Сибе опустил на стол кулак — не грохнул им, а легко коснулся поверхности. Через секунду положил на стол раскрытую ладонь.
– Нет. – Стряхнув с себя веселье, мрачно сказал он. – Мне на самом деле нужно… ты, наверное, точно единственный, кто может меня понять, – добавил он.
Это было сомнительное удовольствие — знать о своей исключительности в таком случае; Берт сообщил это Сибе, тот — пожал плечами, никак не отреагировал, просто продолжая рассказывать.
Берт слушал; поначалу он старался оставаться безучастным, но это оказалось куда сложней, чем он рассчитывал поначалу. Сибе же, казалось, успокоился, вернул свое привычное добродушие, даже мог улыбаться — вполне искренне, правда, улыбки его оставляли Берта безразличным: он не мог сдержаться, хмурился, встревоженно смотрел по сторонам, словно пытался определить, кто из присутствующих был оснащен каким-нибудь хитрым подслушивающим прибором, кто был подчеркнуто увлечен разговором с приятелями или, например, барменом, чтобы действительно не хотеть знать, о чем они с Сибе говорят; на какой панели прикреплен крохотный объектив, следящий за ними, как сесть так, чтобы камеры не могли разглядеть, как движутся их губы — или что там, колеблется воздух рядом с ними: поговаривали, что даже по его вибрациям можно худо-бедно достоверно определить, какие именно звуковые сигналы произносятся, и, обладая хорошими алгоритмами обработки и звуковыми паспортами говорящих, даже восстановить слова.
Несколько раз в голову Берта закрадывалась и другая тревожная мысль: а не была ли это провокация со стороны Сибе Винка?
Он слушал, Сибе рассказывал. Картина складывалась невеселая; Берт не мог удержаться — начал вслушиваться.
Сибе Винку его терзания были безразличны, куда важней было выговориться. Он и преследовал свою корыстную цель. Избавлялся от недовольства, беспокойства и прочих негативных эмоций. Пытался уяснить, хотя бы в таком псевдодиалоге, что именно его раздражало, что — настораживало; что из происходившего беспокоило и даже пугало.
Раздражало многое. Начиная с того, что их вынуждали подчиняться гражданским лицам сомнительной государственной ценности. Изменения в положение о лигейской гвардии вносили слишком часто, чтобы успевать полноценно осознавать их, времени хватало разве что только выучить их наизусть и позлословить на их счет с сослуживцами. Но выходило, что любой чиновник министерского уровня из администрации Лиги имел право внести предложения по деятельности гвардии и даже настоять на их исполнении. Средств противостоять этому оказывалось все меньше. Генштаб медленно и неотвратимо превращался в декоративный институт, обремененный бесконечным списком обязанностей и методично лишаемый прав. Сибе беспокоило, что их заставляли исполнять какие-то мелкие поручения, с которыми должны были справляться даже не военные — полиция, и даже не лигейская — местная. А они, элита, должны были вступать в действие, когда требовалась реальная, мощная и изобретательная помощь. Их для этого тренировали, натаскивали, обучали всяким разным приемам, гоняли по бесконечным симуляциям, а не для того, чтобы охотиться по джунглям на юго-востоке материка за мелкими мародерами. По крайней мере, еще пять лет назад даже речи об этом не шло, теперь же — месяц за месяцем они проводили какие-то непонятные рейды, ни цели, ни стратегического значения которых не мог объяснить ни высокий чиновник из управления, ни тот гражданский говнюк, который готов был долго — часами, не меньше – и нудно вещать
У Сибе была отменная память — тренировали, очевидно — и острый язык вдобавок к неплохим актерским способностям. Он передразнивал напыщенного чиновника, Берт оторопело смотрел на него: это явно было клоунским кривлянием, но наверняка у него был прототип. Осталось чуть поднапрячься, чтобы выяснить, кто именно. Авось пригодится. Он и подался вперед. Немного подумав, предположил: шепотом, но усердно шевеля губами, чтобы поточней намекнуть Сибе, чье именно имя он произносил. И — Сибе точно так же подался вперед, сверкнул зубами в яростном веселье и сказал: «Узнал Иуду?».
Это было слишком лестным замечанием, присваивать не принадлежавшую ему изначально славу Берт не считал возможным и просто пожал плечами. Собственно, его встревожило, что он оказался прав: чиновник был действительно не из крупных, даже не министр, а глава департамента, важного, но не ключевого. Берт и знал его, а точней, о нем из третьих рук: у этого человека была вполне устойчивая слава амбициозного, жадного до влияния, не самого компетентного для занимаемого поста, но знающего людей, которые знают людей… и кое-кто был обязан ему. Горрен, по крайней мере, знал, чем именно. И чтобы он мог указывать гвардии — неожиданно. Тревожно.
Сибе продолжал. Рассказывал, в какие дыры их отправляли в последнее время.
– Спроси Эйдерлинка, Берт, хотя нет, твои-то вопросы майор слушать не будет… но он рассказывал, какие оргии они устраивали в некоторых президентских дворцах… оглянуться на пять, на семь лет назад — что ни государственный переворот, так следует присмотреться, а не было ли там господина майора Эйдерлинка. И ты знаешь, девять шансов из десяти, что был. Ох и развлекались они! Он знал изнутри столько из этих хибарок, что дух захватывало. Просто берешь государственный реестр, листаешь нацправительства и спрашиваешь: а у этого как обставлена спальня? А у того какие унитазы в сортире? А в винных погребах у этого бывали? И он говорил: да, да и да. У него есть личные номера кое-кого из высших чинов в нацправительствах, ты понимаешь? Тех, которые мелькают на экранах, а сколько он знает тех, которые никогда не допустят, чтобы их рожи светились на них! Чтобы их послали учить уму-разуму какого-нибудь идиота во главе провинции — да такое в голову не приходило никому, никому, черт побери! И что получаю я? Я знаю мелкую шантрапу на востоке и юго-востоке, мои приятели знают мелкую шантрапу на западе и северо-западе, но чтобы нас отправляли объяснять идиотам, сидящим даже в гребаной провинциальной администрации, что они идиоты и нехорошо себя ведут — так никогда. На мое обучение упекли колоссальные суммы, чтобы я рыскал по саванне в поисках какого-то отребья!
Берт бормотал нечто невразумительное, Сибе расценивал это как созвучное его собственному возмущение и продолжал.
Из-за последних веяний, которые не могли внятно определить даже самые языкастые из них, самые образованные, оказывалось, что охрана у каких-нибудь министров была вооружена куда лучше, чем они, обладала более значительными полномочиями. Если доходило до конфликтов личной охраны какого-нибудь высокого чиновника или — не приведи Высшие Силы — члена президиума, даже его помощника, виновным признавался в любом случае лигейский гвардеец. Исключений практически не было. Сибе даже рассказал о паре случаев. Не называя имен сослуживцев, ограничиваясь кличками, но достаточно однозначно описывая тех, чьи люди ввязались в конфликт. Даже если вынести за скобки пристрастность Сибе и его непоколебимую уверенность в том, что его приятели не могут не быть справедливыми и движимыми исключительно благородными целями, содержание конфликтов, а особенно их развязки и последствия звучали для Берта неожиданно — необъяснимо — неправильно несоизмеримыми. Лишать полномочий гвардейца, настоявшего на досмотре слишком агрессивно ведшего себя личного охранника одного из помощников второстепенного министра и даже разжаловать его в предыдущее звание? Выносить при этом порицание начальнику этого гвардейца, даже несмотря на то, что сам гвардеец действовал строго по инструкции, а вооруженный — и находившийся под воздействием легких наркотиков — охранник был объективно опасен? Лишать всю роту десяти процентов жалования? Берт не удержался и поинтересовался, не отправили ли какие-нибудь идеологи всю роту для наказания на урок чистописания, на котором гвардейцы должны были пятьсот раз написать на доске «Я никогда не буду вступать в конфликты с членом команды министра N». Сибе не сразу понял шутку, увлеченный своими мрачными мыслями, а затем долго смеялся, снова называл Берта остроумным, просто замечательно изобретательным, говорил, что этот урод, который тот министр, очень много потерял, что не связался с Бертом. А затем, заказав еще пива, сделав один смачный глоток, тихо признавался, что как раз к этому идет. Что их превратят в страшилок из детских сказок — вроде ужасных, а на самом деле лопающихся от малейшего прикосновения, как мыльные пузыри.