Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Собственно, оказывая помощь помощникам Лиоско, а скорей, помощникам их помощников, Горрен делал это ни в коем случае не по убеждению, а потому, что рассчитывал на более щедрое вознаграждение: те, которые находились у власти, воспринимали желание оказать им услугу как нечто естественное, само собой разумеющееся, соответственно не считали нужным как-то особо поощрять. С людьми менее успешными, расположенными не у кормила власти, было куда проще. Куда выгодней экономически. Они были менее привередливы, более откровенны, более щедры.

И это оправдывало себя. Горрен напоминал Берту: мы сводили того и того, выискивали информацию о том и том, организовывали такую и такую поездку, находили таких и таких людей. Помнишь? Еще бы. Иногда они оказывались успешными, иногда не так. Но расположение и даже благодарность людей Лиоско и его самого Горрен успел завоевать. До того, как случилось внимание мегакорпов: до того, как они рассмотрели в Лиоско удобную марионетку.

– Я никогда не думал, что у этого… Лиоско получится стать… – Горрен замолчал — подбирал точный эпитет, очевидно. Это было нелегко: говорить предстояло о человеке с очень расплывчатой аурой и неопределенным характером, о человеке, предпочитавшим прятаться настолько глубоко за своей публичной персоной, что едва ли за слоями притворств и масок оставалось что-то значительное, стоящее внимания. Берт разделял эту неловкость: вроде и сказать нужно, вроде и охарактеризовать

его — а как? – Получится пробраться так далеко. Он совсем не из того теста тип, – наконец выкрутился Горрен. Уселся напротив Берта, скривился, начал изучать стены, потолок — все, что угодно, лишь бы не продолжать свою исповедь. И не продолжать ее он не мог: словно решившись озвучить свои соображения, он рассчитывал уменьшить вероятность того, что они воплотятся в жизнь. – А теперь смотри: мы… – он посмотрел на Берта, неожиданно усмехнулся: – Я.

И замолк.

Берт тоже молчал.

Ему не нужны были особо пояснения Горрена: любой человек хотя бы с парой извилин вполне мог понять, что именно Горрен хотел сказать, и для этого не требовались особые способности, достаточно здравого смысла и немного опыта.

Они оказывали информационные услуги – за неимением лучшего Берт был согласен на такую невнятную формулировку – помощникам помощников Дейкстра, и дураками были бы, если бы отказывались: это какие возможности открывались перед ними! Они бывали полезными людям Лиоско – по таким же корыстным причинам. Горрен наверняка заигрывал и с чиновниками в свите нынешнего главы, и это тоже было объяснимо. Вполне понятно и уместно, оправдано и объяснимо, понятно всем и вся. В конце концов, не то было общество, не тот строй, чтобы оппозиция готова была отстаивать свои догматы до последнего, в том числе и последнего вздоха; все предпочитали бескровное решение проблем, которое, впрочем, могло оказаться не менее жестоким. Поначалу, когда существовал один-единственный кандидат в генсеки, когда никто не сомневался в успехе Дейкстра, в том, что он обеспечил (или близок к тому) себе победу, на заигрывания с аутсайдерами смотрели сквозь пальцы, как на причуду, при этом сокрее одобряя, нежели осуждая, добродушно посмеиваясь: мол, ничего не имеем против подобного оригинальничанья. Но Лиоско неожиданно отхватил себе значительный кусок рейтинга Дейкстра, и аналитики впервые признали, что возможен иной сценарий, по которому в самом главном кресле окажется совсем не очевидный кандидат, и большинство безразличных до этого людей внезапно встрепенулись и задумались о своем будущем. А еще о будущем других.

В то, что Лиоско доберется до самого верха, люди заинтересованные все-таки сомневались. Еще бы – не тот человек, не те у него приятели, чтобы допускать Лиоско на самый верх. О том, кому он служит, с кем обедает по воскресеньям и ужинает по субботам в элитных местах, если не знали, то предполагали многие. Говорить вслух не осмеливались – может оказаться чреватым, а то и губительным. Но шептались с близкими друзьями, точно с таким же удовольствием, как и обсуждали любовную жизнь Дейкстра. Но если некоторая беспорядочность последнего в поисках удовольствий оценивалась положительно: он полон мужской силы, значит, будет хорошим лидером – традиционное представление, от которого общество отказывалось избавляться, то беспорядочность первого в ином вызывала подозрение. Осуждать не рисковали: были бы на месте Лиоско, так наверняка бы присосались к «Астерре», к «Акуфин», «КДТ», чему угодно, рассчитывая на их щедрость. Но доверять не спешили тем более.

Противостояние этих людей достигло критической точки, а после этого превратилось в противоборство. А там кто не с одним из них, тот против него.

И следовало решить, от сотрудничества с кем следовало отказываться. И одновременно было ясно, что выбор – любой, каким бы он ни был, ни в коем случае не гарантировал успеха. Скорей наоборот. Обе стороны отличались злопамятностью просто в силу своего положения. У них не было выбора, как только внимательно следить за противниками и делать все возможное, чтобы ослабить их.

Что касалось мелких людишек вроде Горрена с Бертом, их могли размолоть в костную муку просто походя, не заметив помехи. И это точно так же было ясно Берту.

Горрен кратко обозначил это, говоря о себе, но не о них, и выжидающе уставился на Берта. Тот пожал плечами. Ответил:

– Это едва ли окажется настолько серьезным. Хотя… Нет, едва ли. Ну или можно попробовать где-то еще.

Улыбка Горрена не дрогнула. Он только глаза отвел на пару секунд.

========== Часть 34 ==========

На континенте происходило много чего, и полное представление о событиях едва ли имели и самые осведомленные государственные службы, тем более простые люди вроде Берта Франка. В аквариуме, в котором обосновался он, все было относительно спокойно. Люди рядом с ним были напряжены – бесспорно; не замечать усиленного патрулирования, военных и полицейских патрулей, бывших практически везде и выглядевших зловеще – готовыми в любой момент атаковать, не ожидавшими ничего хорошего от тех, кого видели, было все сложней, но и к ним люди привыкали очень быстро, тем более, на счастье самих гражданских лиц такие изменения оказывались постепенными, незначительными, если не оглядываться слишком далеко назад и не задумываться об очень далеком будущем. На глубокий анализ положения решались немногие, большинство предпочитало смотреть в землю перед собой. СМИ играли в ту же игру, предпочитая рассказывать о незначительных событиях, преподнося их как нечто существенное, судьбоносное даже. И люди упрямо продолжали жить как прежде. Они открывали новые магазины, рестораны и бары, они возводили новые небоскребы, учреждали новые компании, женились, разводились, сплетничали, советовали спортклубы, курорты и санатории, посвящали знакомых в новые хобби и так далее. Берт не стремился нарушить мир в его блаженном мирке, время от времени косился на прозрачные стенки аквариума, но у него не всегда хватало духу посмотреть и сквозь них.

За пределами его мирка, практически совсем рядом случалось слишком многое, и оставаться безучастным оказывалось сложно. Берт, предпочитавший созерцать, помалкивал, но слушал. К его присутствию были привычны, на то, что он большей частью задавал вопросы, а не отвечал на них – а иногда и просто избегал ответов, тоже не обращали особого внимания, и в его присутствии рассказывали самое разное. О том, что горничная внезапно не вышла на работу, а через несколько дней хозяев допрашивала полиция: женщина оказалась связана с какой-то странной полулегальной группой, заинтересовавшей секретную полицию, и теперь сидит в тюрьме. Человек, рассказывавший это, возмущался не столько присутствием мятежницы под крышей своего дома, сколько тем, что агентства работают так ненадежно. Он хвастался чуть позже, что предъявил агентству иск и, по мнению адвокатов, может рассчитывать на солидную компенсацию за моральный ущерб. «Они обязаны следить за нашей безопасностью, а не относиться так наплевательски к жизням своих клиентов!» – возмущался он. Берт слушал, неопределенно угукал – предпочитал не задумываться слишком сильно о том, что это могло обозначать. Но не утерпел: воспользовался журналистским удостоверением, добрался до тюрьмы, где сидела та женщина, поговорил с ней. Удивился, насколько нормальной она выглядела, не

смог распознать в ее ответах, в ее безнадежных рассказах ни намека на активное участие в каких-то сомнительных заговорах. И обнадежить ее тоже не рискнул, особенно в помещении для допросов, которое выделило ему тюремное начальство: он был почти уверен, что их прослушивают, и не хотел рисковать благим настроением местного начальства. Перед тем, как отправиться на чашечку кофе к директору – приглашение было облечено в любезные слова, но не оставляло сомнений, что отказ будет оценен очень сурово. Этот же директор, слышавший о славе Берта, пусть крошечной, но стабильной, о том, что его статьи пользуются успехом в Европе — точно так же: пусть крошечным, но стабильным, – решил воспользоваться такой замечательной возможностью и поиграть в потенциального Очень Крупного Политика. Он рассказал о деле, причем Берт не мог избавиться от неприятного ощущения, что директор жаждет увидеть себя на экранах медиаустройств. И там он не будет выглядеть глупо, как предполагал Берт, улыбавшийся этому типу, неприятно походившему на обрюзгшего, ленивого, но сильного и очень хитрого бурого медведя куда больше, чем на человека, а наоборот, проявит красноречие, государственную мудрость и гражданскую ответственность — все то, чего Берт не замечал в нем. Но он цедил кофе, поданный в маленьких чашечках — неплохой, густой, ароматный, слишком крепкий для послеобеденного кофепития, – и не стремился ни обнадеживать его, ни разубеждать, что не видит в его рассказах ничего, что способно было бы заинтересовать европейского зрителя. А для африканского директор тюрьмы был слишком типичен: в меру лжив, в меру корыстолюбив, в меру педантичен, в меру жесток. Обеспечен женой и двумя любовницами, причем умудрялся обеспечивать всех в меру своего разумения и за счет тюрьмы — считай, заключенных. Хитрожоп: охотно признается в верности нынешнему главе государства — Лиги — вышестоящему начальству, но так, чтобы это была не слишком конкретная признательность, чтобы в случае чего использовать те же слова признательности в отношении других вышестоящих, которые могли оказаться и злыми врагами нынешним. Директор был доволен своим нынешним положением, рассчитывал провести на своем посту бесконечно долго времени, с почестями уйти в отставку, оставить солидное наследие сыновьям и удачно пристроить дочерей. Что именно совершалось в отношении заключенных, его не интересовало — до тех пор, разумеется, пока к ним не привлекалось внимание извне. Интереса Берта к той женщине он не понимал, но не чуждался говорить. В его представлении она выходила глуповатой, амбициозной, желающей скандала ради скандала. Не туда влезшей, в определенной степени жертвой обстоятельств, но бесспорно виновной в том, в чем ее обвиняет государственная полиция. Берт соглашался с тем, что женщина эта — глуповата и жертва обстоятельств, не с тем человеком рассчитывавшая обустроить семейное гнездышко, но помалкивал. Он не видел ни одной черты в ней, способной подтвердить, что она действительно могла сознательно выступить против правительства, да даже хотя бы отчасти осознавала бы, что вступает в оппозицию. Берт был почти уверен, что эта женщина — не единственная: Йоханнесбург, в котором он обустроился пока, был одержим паранойей. Люди пытались сделать вид, что все в порядке, что ничего особенного не происходит, но при малейшем подозрительном слове или взгляде докладывали в «определенные места». Кураторы в Европе прозрачно намекнули Берту, что истории о несправедливо заключенной, равно как и о тюрьме, все больше превращавшейся в место содержания инакомыслящих в Европе неинтересны. Женщина не походила на узника совести, сотрудники тюрьмы — на гестаповцев, соответственно материал не вызовет интереса. Беженцы куда интересней, и если месье Франк соизволит пошевелиться и отправиться в места экологических — это особо подчеркивалось — или экономических катастроф, это может быть неплохо оплачено. Берт отбрехивался насущными делами, присматривался к другим событиям в столичном регионе, которые могли бы принести доходец, занимался рутиной, бегал по поручениям Горрена — и не спешил отправляться на север, ближе к экватору.

Несмотря на кажущееся спокойствие, Берту приходилось быть значительно осмотрительней, чем раньше. Даже когда Горрен настоял на телохранителях, он не был настолько беспокоен. Потому что раньше — когда Берт, в угоду европейской публике, занимался легкой критикой местных порядков (именно легкой, при этом значительно больше внимания уделяя трагедиям частных лиц, когда от него требовалось, или бытовой аналитикой, чтобы украсить текст), и когда благодаря этому у него завелись недоброжелатели, было понятно, куда смотреть и откуда ждать удара. Но тот период закончился, до Берта никому не было дела, а угроза возможна отовсюду. Наверное, даже исключительные меры предосторожности не спасли бы: даже не выбираясь в далекие от центра районы, можно было нарваться на удар. Причин для неожиданной агрессии доставало: например, цвет кожи. И ладно Берт: один из очень редких белокожих в приближенных к властным кругах, наверное, крокодилы-альбиносы встречаются редко. Но, как выяснялось, среди африканцев существовало очень много поводов, чтобы смотреть свысока на представителей отличавшихся этнических типов. Семиты с севера были недопредставлены в лигейской администрации. Юго-восточные негры, напротив — с избытком. Первые плевались, едва заслышав о вторых, те отзывались о первых с плохо замаскированным превосходством. О неграх из центра говорили с нескрываемым пренебрежением, но остерегались высказываться о западных. Опросы упрямо показывали, что политики с желтоватой кожей и более широким лицом с крупными губами и носом располагали к себе больше, чем люди с синевато-черной кожей. И так далее. Образовательная политика велась бесконечно долгое время, но все равно не в первые сутки знакомства, так во вторые обязательно всплывал вопрос о племени, к которому относил себя человек. И это могло оказаться решающим в его карьере. Несмотря на бесконечные программы по искоренению трибализма — Берт писал и о них в угоду публике. До чего здорово было европейцам почитать о таких заморочках, снисходительно думая при этом: ну вот же… дикари.

От острого глаза Горрена не укрылось и то, как точно темы, на которые натравливают Берта, соответствовали едва различимым целям власть предержащих в Европе. Не всегда это было очевидно, но иногда все-таки угадывалось: когда заказчики хотели чуть поддержать Лиоско, но так, чтобы это не было явно, Берт собирал сплетенки о людях из свиты Дейкстра, оформлял их в нечто пристойное, преподносил как мнение общественности, а затем они с Горреном читали, во что превратили статейку цензоры: несколько фраз, изящный подбор слов — и общая интонация оказывается такой снисходительной, обреченной, многозначительной, словно автор намекал: это только малая часть из того, что я могу рассказать, но верьте, на самом деле все куда обширней. И на одном дыхании практически Берт мог быть вынужден рассказывать о неприятных проступках людей Лиоско — недостаточно, чтобы разрушить благоволение к нему влиятельных людей, тем более те и не обращали внимания на такую мелочь, но этого хватало, чтобы пошатнуть уважительное настроение. За такими маневрами едва можно было разглядеть истинные цели заказчиков, и Берт, слишком давно лишенный детальных сведений об административных играх в европейской лиге, был плохим провидцем. Но не Горрен: ему было подчас достаточно тех неопределенных фраз, которыми кураторы разговаривали с Бертом, чтобы присмотреться к кому-то в окружении Лиоско — Дейкстра — снова Лиоско. Он же и заметил: