Путь к океану (сборник)

Тренев Виталий Константинович

– Ну, черт с ним, с Ванагом!.. Как же вы из ва­шей беды выпутались? – перебил Ермакова лейте­нант.

– Ну, иду я, – можно сказать, не иду, а бегу. Вбе­жал я в деревню, а вечерело – все крестьянство рабо­ту покончило. Гляжу – Густ и мужики здешние на бревнах сидят, покуривают. Тут мне опять в ноги всту­пило, зашатало меня, и в глазах мухи, едва я до этих бревен дотащился. «Здравствуйте, говорю, почтен­ные». И рядом с Густом сел. Табачный дым на меня несет, и я прямо им надышаться не могу. Давно уж у нас курево кончилось. Табачку мне Густ предло­жил, я закурил, да и...

Ермаков в смущении остановился.

– Что же ты, продолжай, – сказал Гвоздев.

– Совестно, сударь.

– Да уж говори, чего там... Чай, я вам не чужой, не для смеха спрашиваю.

– Это точно, что, сударь, вы доподлинно нам свои. Одним словом, в глазах у меня потемнело, и все. Ничего дальше не помню. Всхоманулся я, ан лежу на травке, ворот расстегнут, и мать Густа мне какое-то питье в рот льет, а Густ мне голову поддерживает. Страм-с. Я, натурально, поднимаюсь, а они не дают. «Лежи, говорят, обожди малость». Ну, понятно, что да почему, слово за слово. Рассказал я Густу свою на Ванага обиду, он даже с лица потемнел. «Да, говорит, он нехороший человек. Он любит чужая беда на своя польза повернуть. Мы все от него вот такими слезами плачем», –

и на пальцах наказал, какими. Ну, Густ человек хороший, еще при крушении от него много хо­рошего мы видали, да и после, как уехали вы, хорошо мы с ним ладили и с прочими тоже, хотя они и по-русски не разумели, но кое-как мы друг друга понима­ли. Ну вот, я Густу нашу беседу и рассказал. «Боюсь, кабы матросишки мои с голоду не перемерли, говорю, нескладно ведь эдак получается». Да и задумался. А Густ что-то своим: «гыр-гыр», они ему в ответ. Мно­го они не говорят, сами знаете. Слова два-три скажут, помолчат, дым пустят из-под усов и опять два слова скажут. Разговор у них не бойкий. Вот они так про­меж себя что-то побуркотали, а потом Густ мне гово­рит: «Мы решили вам немножко помогать. Вы люди добрые. Мы от вас-де зла не видали, и нам неохота, чтобы вы тут померли. Дадим мы вам муки, крупы, соленой рыбы и капусты. Сможете – отдадите, а на­гревать руки на чужой беде – стыдно». Ну, что тут говорить. Я, конечно, помолчал, подумал. Как быть? В землю смотрю, а она, матушка, молчит, не отвечает. Самому надо решать. Встал я, шапку снял и покло­нился им. Ну, они смеются, сами доброму делу рады и по плечу меня хлопают. «Нитшего, нитшего»... Это слово они все знали. «Что ж, – думаю я про себя, – возьму пищу, авось это не зазорно. В долгу мы у них не останемся». И верно. Пищу мы взяли. Ну, ясное дело, от еды повеселели, кто и помирать собрался, враз передумал. И вот смекаю я: как бы мне добрым людям тоже чем-ничем помочь. Близко уж осеннее время, а корабля, заметьте, все нет.

– Да уж как не заметить, – усмехнулся Гвоздев

– То-то вот и оно, – продолжал Ермаков. – А у них осенью самый рыбный лов, им они и держатся. Вот тут-то им Ванаг главный свой капкан и приго­товил.

– Какой же капкан?

– А вот, сударь, какой. На всю деревню у них было два бота. Один у Густа, один еще у одного. Ну, вот они на паях брали остальных и ходили на путину, а рыбу поневоле сдавали Ванагу. Но тому, вишь ты, этого мало. Боты от времени оба так обветшали, что чинить их уже нельзя, – латай не латай, а текут, как старые лоханки, и ходить на них в море рисково. А на острове починить бот кой-как могут, а новый сделать – никак. На этом-то их Ванаг и поймал. Купил он не­ведомо где бот, новый, отличный, и ждет-пождет, ко­гда те два совсем на слом пойдут, – вот тогда-то земляки у него в руках и со всеми их потрохами. Хоть веревки из них вей. Они ему и за четверть улова в охотку в море пойдут, потому как им без рыбы погибель. Ну, мы мозги раскинули и порешили людей вы­ручить. Они нас – мы их. Петров, Нефедов да и я грешный, нам не в диковинку бот построить, была бы только пропорция[120]. А пропорция вон она – их старые шифы. Надо сказать, что лес на бот и у Густа и у Петера, у второго-то, уже два года лежит, выдерживает­ся. Дело за мастерами. Вот я с Маметкулом пришел к Густу и говорю: «Зови своих земляков, надо нам сни­ми разговор иметь». И как они собрались все, им и объясняю: «За вашу, дескать, доброту и мы вам добра желаем. Построим мы вам новые боты. Только везите лес к нам поближе, потому что нам от нашего острож­ка отлучиться далеко нельзя, надо свою службу со­блюдать». Обрадовались они, ужас как! Просто уди­вительно смотреть. А я думаю: «Вот так-то, мол, гос­подин Ванаг. Мечтал ты нас голыми руками взять, ан нет. Еще и сам у нас попрыгаешь».

– Смотри ты, какие, – улыбаясь, сказал Гвоз­дев. – Значит, и сами не пропали и людей выручили?

– Выходит, вроде этого, – продолжал Ермаков. – Ну конечно, на этот год мы судна уж и не ждали, а жить между тем надо. Задумался я. А Маметкул мне и говорит: «Иваныч, чем жить-то будем?» – «Загвозд­ка», – отвечаю я ему. – «То и оно», – и показывает он мне вот этот ложок.

Ермаков указал мичману на долину между скло­ном мыса и дюнами.

– «Тут вот, Иваныч, – говорит мне Маметкул, – больно земля хороша, и немало этой земли. Всех нас она прокормить может». Я и смекаю: верно ведь. Спро­сил я Густа: чья это земля? Оказалось, можно нам ее засеять без помехи. Вот мы с осени и взялись ее обрабатывать. Сами надеемся, что не иначе как весною придет за нами судно, а сами, горячо раз уж хлебнув, второй раз не хотим. Думаем: лучше мы потом наше поле и огород Густу отдадим, чем второй раз голод­ною смертью помирать. А тут еще пришла путина, а Пупков и Финогеша у нас архангельские, все это ры­боловство знают, и напасли они нам рыбы на всю зиму. Густ с товарищами за наши труды нас благо­дарят, нам мучицы дали и семян на посев. Смотрю – не пропадем. А тут увидали жители, как Петров лов­ко из дерева режет, и то один просит – ему налични­ки, то другой – карниз узорчатый взрезать, и, конеч­но, – кто сальца, кто мясца, кто крупы какой-нибудь. Петров парень добрый, все отдает на общий кошт. И все гладко. Мы, значит, здешним, – чем можем: там скосить, обмолотить, чтобы дожди хлеб им не сгубили, они нам. И все добрым порядком, без всякой зависти, никому не обидно. Один только Ванаг до того злится, что даже два раза ему цирюльник дурную кровь спущал. Вот так наша жизнь на лад пошла, Аникита Тимофеич, и так мы сами себе пропитание добывали. Думается мне, что на свое звание пятна не положили мы. Судите сами, а я не знаю.

– Нет, Иваныч, – ответил Гвоздев. – Я полагаю, что вы достойно жили и пятна на вас нет.

Ермаков помолчал, потупясь, потом поднял голову и широко улыбнулся.

– Ну, спасибо вам, сударь, сняли вы с моей души немалую тяжесть, – сказал он. – Дозвольте еще та­бачку.

– Бери, брат, бери, – с готовностью открыл ему свой кисет Гвоздев. – Бери и рассказывай теперь, как вы от недобрых людей оружием отбились.

Ермаков рассказал Гвоздеву, как еще через одну весну пришел к острову корабль. Он описал радость свою и товарищей своих при виде русского флага и русской одежды матросов. Когда Ермаков сказал, что, подбежав к берегу, он рядом с кривоглазым, страш­ным офицером увидел князя, Гвоздев вздрогнул и схватил его за руку.

– Постой, что ты говоришь?! – вскричал он. – Да ты не ошибся?

– Что вы, Аникита Тимофеич, – укоризненно от­вечал Ермаков и, как бы что-то сообразив, добавил: – Я ведь не пьющий.

– Да, да... Глупости, конечно... Ошибиться в этом случае ты не мог, – сказал Гвоздев. – Это, видно, я, брат, ошибся, доверился – и ошибся... Впрочем, рас­сказывай дальше!

Ермаков с удивлением посмотрел на Гвоздева и продолжал свой рассказ о предательском поведении князя и его спутников. Гвоздев слушал, сурово нахму­рясь, мрачно глядя в одну точку. Его жгла и свер­лила мысль: «Пожалел... Пожалел... Выпустил гадину на волю. А ежели бы замысел князя и его соучастника удался, что тогда? Пулю в лоб, и только...»

Ермаков рассказал обо всем происшествии, умолчав только, что целый месяц был без памяти и на во­лосок от смерти. Он представил дело так, будто рана его оказалась легкой, и с почтительной любовью вспо­минал, как самоотверженно выхаживала его мать Густа.

– Но вот и лето минуло. Началась осень, – про­должал он. – Ночи пошли все длиннее да темнее. Ох, думаю, вернутся наши друзья опять с нами пови­даться, надо остеречься. А я еще весною взял себе у Густа щенка – вот эту самую Жучку-с. Стал я думать, как бы нам, самое главное, так сделать, чтобы непри­ятель нас ночью врасплох не взял. Днем-то еще ниче­го. У нас днем на мысу на вершине часовой стоял, и ему видно всякое судно, что к острову идет. А вот ночью дело другое. Я и так и сяк думаю, но, как го­ворится, ум хорошо, а два лучше, а нас, сударь, семь душ. Вот мы и надумали один одно, другой другое.

Маметкул придумал пониже рва, саженей на пять­десят – шестьдесят, протянуть по земле канат и к нему навешать жестянок, вроде бубенчиков. Ежели кто в темноте будет подбираться, обязательно споткнется и зашумит. А Нефедов пушки навел акурат на это ме­сто. Чуть звон, то мы картечью, а там пожалуйте к нам и дальше на угощение. Финогеша придумал, что­бы нам внизу, по сторонам, на подступах к валу, фа­келы сделать, а Петров к этим факелам подвел та­кое устройство, как на фейерверках в Петербурге. Чтобы они враз засверкали. Намудрили столько, что самим смешно, ну, чисто детишки играемся... Только, поди ж ты, пригодилось нам это устройство. В октяб­ре было дело, в самое глухое время. Стоял на часах Петров. А Жучку я так приучил, чтобы она ночь ко­ротала подле часового, на валу. А от часового у нас был шкертик[121] протянут в кубрик, чтобы в случае чего нас без шуму разбудить. Ну так вот, стоит тебе Пет­ров, постаивает, вахта – «собачья»[122], ночь – глаз выко­ли. Ходит наш Петров вдоль бруствера, а сам заду­мался. Вдруг Жучка как взлает. Чудеса! Никогда она понапрасну не лаяла, а тут на бруствер вскочила и в темноту лает, аж заходится. Взял Петров мушкет на изготовку и смотрит в темноту, а Жучка уж перебежа­ла и с другой стороны лает. Дело неладно. Дернул Петров шкертик, мы враз на ноги, а он, сердешный, глядит: какие-то – один, потом другой – через бру­ствер да к нему. Ну, он хлоп одного из мушкетона, а на другого с багинетом[123] бросился, багинет и вздеть на ружье не успел. А второй-то этот – бац из пистолета прямо Петрову в голову. Он и завертелся, сердешный, упал замертво. Мы выбежали, мушкеты на изготовку, этого второго тотчас порешили, а тут слышим – же­стянки наши гремят, и кто-то там за валом не по-рус­ски бранится. Видно, попадали, рожи порасшибали через нашу ловушку. Ну, а у нас фитиль для пушек всегда по ночам наготове тлел. Мы сейчас к пушкам и – р-раз! Изо всех из трех! Аж забренчала картечь... Крики, вопли. И оттуда из мушкетов и из фальконета[124] полосуют, аж пули взыкают, как пчелы. Мы сейчас же свою механику засветили. Глядим – на нас штурмом целая рать идет. И два фальконета стоят поодаль и шибают по нас ядерками своими. Они так хотели: дво­их ловкачей послали округи, через самые непроходи­мые места, чтобы они с флангу на редут влезли и на­шего часового без шума сняли. А остальные, поболе их было полусотни, шли шеренгою в темноте, чтобы не растеряться и сразу на редут вскочить. Да не вышло у них. Наткнулись на наш канат и так разом, почитай, все и споткнулися. А тут мы их картечью приголубили, уж не знаю – сколько, но порядочно на месте уложи­ли. Они было смешались, но потом оправились и бегут прямо на нас. И самое дивное – гляжу, и князь бежит со шпажонкой, не впереди других, а бежит. Бежать трудно, тучен, а бежит, сволочь! Тоже нашей кровуш­ки желает попробовать. Ожесточился тут я на него пуще прежнего. Мы как пошли садить по ним! За­волокло все дымом. Глядим – будто больше по нас не палят. Перестали и мы, дым развеялся, а уж и фа­келы наши меркнут, а только все же нам видать, что неприятель уходит. Убитые так по всему склону и ле­жат, а раненых они с собою волокут и спешно так уходят. И как-то поменьше их, как нам показалось. Маметкул кричит: «Ага! Не сладко! А ну, дай еще им жару, Нефедыч! Ермаков, прикажи стрелять!» А я ду­маю: черт с ними. Тоже и им солоно пришлось. И так мы их поболе десяти душ положили, не считая, что изувечили. Вон сколько их волокут и какой над полем стон стоит. Пусть уходят. Другой раз не сунутся. «Не надо», – говорю – и вдруг вижу: ковыляет и наш Митрофан Ильич. Идет да еще и оборачивается и шпаж­кой грозит. Ах ты, думаю! Ну, не дам же я тебе уйти. «Братцы, говорю, бей по нем из мушкетов!» Ну, мы хлоп, хлоп – все мимо, а уж далеко, в темноту скры­вается. Но только, глядь, споткнулся, упал. А това­рищей его уж и след простыл. Слышно только, как около лодок они галдят. Вдруг смотрю – поднимается князь. Встал на четвереньки, потом поднялся и похро­мал. Спешит, своих зовет. Уйдет, как пить дать – уйдет!.. Ну, тут я не выдержал. «Маметкул, кри­чу, бежим, схватим его. Не дадим уйти изменнику отечества!» А Маметкул уже и мосток опускает. «Ну,– я думаю, – надо только с умом». Я нашему канониру говорю: «Смоли, Нефедыч, ядрами по лодкам, чтобы у них пятки посильнее чесались и они бы на нас не бро­сились», – а сам через мосток да во все лопатки за Маметкулом, обогнал его и князя настигаю. Он ви­дит, что не уйти от меня, давай кричать своим. Да где там! Нефедыч им такого жару дает, того и гляди, расшибет лодки и уйти им не на чем будет. Видит князь – делать нечего, обернулся ко мне, скалится, как крыса, и визжит, и слюной брызжет, и пистолет вытянул, а я было нацелился схватить пистолет за дуло, а он – трах! – ну и натурально руку мне и ожег.

Ермаков поднял и показал Гвоздеву изувеченную руку.

– Я тут его левою рукой на землю свалил, а Ма­меткул, конечно, багинетом.

Ермаков помолчал нахмурясь.

Гвоздев сидел мрачный как ночь. Во всем: и в уве­чье Ермакова, Петрова и во всех их бедствиях он ви­нил только себя, свои юношеские чувства: добросер­дечие и доверчивость...

– Так и кончилось дело, – продолжал Ермаков. – Восемь тел мы на другой день похоронили вон там вот, в ложбинке. А князь девятый. Мы его, признать­ся, земле не предали. Привязали ему камень, раска­чали да с мыса Люзе в море бросили. Вот и вся, су­дарь, наша история.

– А как же Петров? – спросил лейтенант. – Да и ты, рана ведь и у тебя не шуточная была?

– Петрова выходили. Правда, уже не чаяли и жи­вым видеть. А все она, Марковна. – Ермаков сконфу­зился. – Я по-ихнему не выговорю, как ее зовут. Я ее Марковной называю, – пояснил он.

– Мать Густа? – спросил Гвоздев.

Ермаков кивнул головой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На этом заканчивается наша история. Скажем не­сколько слов о дальнейшей судьбе ее героев.