Путь к перевалу
Шрифт:
«Да, этим будет легче идти по жизни. Вот хоть этому вихрастому… — Он присмотрелся внимательнее. — Так это же Степанов! А рядом с ним Кравцов. Значит, это одиннадцатая группа»…
Он быстро обежал глазами лица студентов и вдруг увидел ее, сидящую за роялем. Впервые он видел Люсю не на лекции, где она всегда была сосредоточенно-серьезной, а в совершенно иной обстановке. Воронов не мог отвести от нее взгляда. Люся вскинула голову, рояль под ее руками словно смешался и замолк. Все обернулись к двери.
— Юрий Дмитриевич!
— Юрий Дмитриевич, идите к нам!
— Добрый вечер! — Он вошел в аудиторию. — Вот не знал, что так хорошо поете.
— Да мы еще только репетируем.
— Юрий Дмитриевич, — обратился к нему Валерий, — давно хотел спросить вас, что за минерал был в короне Александра Македонского — из «Лезвия бритвы»?
— Вы имеете в виду роман Ефремова?
— Да.
— Насколько мне известно, такого минерала не существует. Его придумал Иван Антонович.
— А по многу минералов вы спрашиваете на экзаменах? — поинтересовалась Вика, смущенно выглядывая из-за спины подруги.
И началось:
— А правда, что в нашем музее есть минералы даже из Антарктиды?
— Скажите, Юрий Дмитриевич, на Луне могут быть алмазы?
— А уранинит?
— Юрий Дмитриевич, а что будет, если на месторождение уранинита сбросить атомную бомбу?
Воронов едва успевал отвечать.
— Юрий Дмитриевич, — спросил Саша Степанов. — А правда, что вы изобрели какие-то лучи?
— Вы имеете в виду, наверное, квантовую электронику. Это изобретение физиков. Мы же лишь помогаем им. Дело в том, что в квантовых генераторах энергия луча зависит от того, какой именно кристалл служит в качестве «рабочего вещества». Над этим мы и работаем. И кое-чего добились. Кристаллы некоторых минералов, предложенные нами, значительно повысили энергию излучения. А ведь энергия — это, как не трудно догадаться, дальность! Сейчас мы ставим задачу достичь Юпитера и еще более далеких планет…
У Саши заблестели глаза. А вперед уже протиснулась Светлана Горюнова.
— Юрий Дмитриевич, — сказала она, — сегодня у нас возник спор: что такое счастье?
— Счастье?.. — вопрос был неожиданным. Выручила профессиональная привычка: — А как вы сами думаете?
— Я… Я думаю, что счастье — это… Ну, в общем, когда человек, который для тебя…
— Неужели это так интересно? — прервал ее Валерий.
— Нет, почему же, — возразил Воронов. — А как бы вы сами ответили?
— По-моему, вообще все разговоры о счастье — мещанство. А если уж и есть какое счастье, так это — счастье победы! Другого быть не может!
— А что думают другие? — Воронов мельком взглянул на Люсю. Но та не поднимала глаз от нот.
— А по-моему, — сказала Наташа, — счастье — это сознание того, что ты кому-то нужен.
— Я тоже так думаю, — включилась в спор Вика. — Во всяком случае, большего несчастья, чем быть никому не нужной, трудно себе и представить. А ведь счастье — нечто противоположное…
— Ну и сказала! — снова вступил в разговор Валерий. — Счастье — нечто противоположное несчастью!
— А что, не правда, что ли? — вмешалась Таня. — Верно говорит Наташа. Только я бы сказала так: счастье — это быть полезным людям, вот!
— Смотря каким людям! — возразил Валерий. — Встречаются такие типы…
— Так я говорю о людях, а не о «типах».
— А как вы, Степанов, думаете? — спросил Воронов.
— По-моему, счастье — это просто жить.
— Совсем непонятно! — воскликнул Витя.
— А чего тут непонятного! — крикнул Краев. — Здорово сказано. И еще, когда почувствуешь, что ничего тебе не надо бояться и можно делать что хочешь…
— Ну, если всем дать волю! — перебил Валерий.
— Ты просто не понял его, Валерий, — сказала Наташа. — Это действительно большое счастье, когда человек может делать именно то, что хочет.
— Ну, а по-моему, — заговорил Иван, — по-настоящему счастливы только те, кому не в чем упрекнуть себя. Помните, как сказал Островский: «Жизнь дается человеку один раз…»
— Знаем, знаем, — снова перебил Валерий. — Только если каждый будет судить о своих поступках сам…
— Не беспокойся. Самого себя не обманешь!
— Да что вы там мудрите, — сказал Женя Птичкин. — Счастье — это просто когда везет.
— Эх, Птичкин, совсем ты отсталый в этом вопросе, — возразил Фарид. — Я читал где-то: «Человек — творец своего счастья».
— Ну, а сам-то ты что думаешь об этом? — спросил Саша.
— А зачем самому думать, когда столько всего написано, — ответил Фарид под общий смех.
— А все-таки больше всего пишут о любви, — вздохнула Света.
— И о сельском хозяйстве много пишут, — не моргнув глазом, возразил Фарид.
— И о профсоюзной работе тоже, — в тон ему произнес Валерий.
И снова дружный смех раскатился по аудитории.
— Ну вот, вы сами и ответили на свой вопрос, — заговорил Воронов, когда все немного успокоились. — Счастье, как видите, понятие условное и в какой-то степени субъективное. Первобытному человеку для счастья достаточно было, по-видимому, чтобы он был сыт, согрет огнем и чувствовал себя в относительной безопасности. Теперь это сложнее. Едва ли кто-нибудь из вас назовет счастьем сытое беззаботное существование. Но и теперь для каждого человека оно представляется по-разному и выражает то, что ему особенно дорого, к чему он стремится, чего добивается, за что борется. А это зависит и от темперамента человека, и от условий его жизни, и от социального положения, и от индивидуальных склонностей, привычек, культурного уровня. И потом… Хотите, я расскажу вам одну историю?
Воронов сел к столу. Ребята сгрудились вокруг.
— Это было в Белоруссии, во время войны. Я был в то время разве чуточку старше вас. Ночью вместе с двумя бойцами я возвращался с боевого задания. Стоял октябрь. Дождь, ветер, тьма, как говорится, хоть глаз выколи. И — ни огонька. Впрочем, нас это вполне устраивало. Для разведчика лучшей погоды трудно и пожелать. Так вот, шли мы из вражеского тыла к линии фронта, и когда до передовой осталось каких-нибудь два километра, услышали вдруг детский плач. Остановились. Плач доносился из небольшой лощинки за дорогой. Приказал я своим товарищам быть начеку, а сам — туда, в лощину.
Пошарил руками — нащупал сверток. Пригляделся, а это ребенок, завернутый в какую-то дерюжку. Схватил я его, поднял на руки. А он весь мокрый, дрожит и плачет, тихо так, жалобно, — видно, из последних сил тянет. Я туда-сюда — ни души. Что делать… Сбросил шинель, снял гимнастерку, завернул малыша в свою рубашку — и к своим.
Увидели друзья мои находку. Молчат. И я молчу. А ребенок согрелся немного и, слышу, губами чмокает. Изголодался, видно, бедняга. Потом вдруг как опять заплачет. Переглянулись мы: ясно, через фронт с ним не пробраться. И задерживаться нельзя, срочные сведения нужны командованию. У войны свои законы. А у жизни свои. Будто почувствовал малышка наше замешательство, даже плакать перестал. Махнул я рукой товарищам: «Идите, говорю, к своим». А сам — назад. В распоряжении у меня всего несколько часов, пока ночь не кончится…