Путь к последнему приюту
Шрифт:
— Я и не переживаю. С чего ты взяла?
— А ты, милок, переживай. Обязательно — переживай. Иначе ничего не получится…
Вскоре метрах в тридцати от чёрного камня — напротив круглой блёкло-жёлтой Луны — запылал яркий весёлый костёр.
— Разденься до пояса, — велела шаманка. — А теперь прижмись спиной и затылком к камушку. Крепче. Ещё крепче! Вытяни руки в стороны. Молодец, степной хан…
Каменная поверхность оказалась на удивление гладкой, приятной и тёплой.
— Что делать дальше? — чувствуя, как вдоль позвоночника побежали шустрые ласковые мурашки, спросил Чингиз.
— Выпей шаманской настойки, — поднеся к его губам изогнутый рог горного яка, предложила старуха. — Не отрывай затылка от камня! Нельзя! Глотай. Ещё. Ещё…
Напиток — кисло-приторный на вкус — приятно обжигал горло. В усталом за долгий день теле поселилась блаженная лёгкость. В голове приятно зашумело…
— Закрой глаза! — приказал звонкий властный голос, в котором не ощущалось ничего старушечьего. — Крепче! Молодец…
— А, что дальше?
— Ничего. Жди. Только — жди…. Стой, где стоишь и не двигайся. Когда услышишь первые удары в бубен, тогда глаза и откроешь. А дальше — как получится…. Откуда — бубен? В моём старом походном мешке — всякое найдётся. Чего там только нет…
А потом пришёл сон. Вернее, сладкая предательская дрёма — неверная, призрачная и обманчивая.
Перед внутренним взором Чингиза навязчиво замелькали цветные рваные картинки: череда низких серых зданий, высокий бородатый старик, облачённый в тёмно-фиолетовый бесформенный балахон, железные тёмно-зелёные кони, оснащённые — вместо ног и копыт — чёрными вертящимися колёсами.… А ещё в этом странном сне была она, стройная и безумно-красивая черноволосая женщина с фиалковыми глазами молодой степной кобылицы…
Время текло медленно и вязко. Незнакомка — в том странном сне — ласково улыбалась и, медленно удаляясь, призывно махала рукой. Хотелось смеяться от радости и бежать, бежать, бежать…. Куда — бежать? Конечно же, за ней. За той, предназначенной Богами…
Раздался размеренный ритмичный перестук.
«Пора», — подумал Чингиз и, безжалостно отгоняя усилием воли призрачное наваждение, открыл глаза.
Вокруг царил тревожный, серо-призрачный полусумрак. Наступил час волка. Невдалеке трескуче догорал шаманский костерок.
Чуть в стороне от костра, внимательно вглядываясь в тёмный восточный край ночного неба, застыла старая Гульча.
«Куда подевались её грязные обноски-лохмотья?», — мысленно удивился Чингиз. — «Да и уродливый горб пропал без следа…».
Шаманка была облачена в широкий бордовый малахай до самой земли, щедро украшенный разноцветным бисером и блестящими монетками. На её голове красовалась островерхая монгольская шапка, отороченная пышным тёмно-коричневым мехом неизвестного животного. Лицо пожилой женщины было испещрено красно-чёрными узорами — вычурными и странными.
Гульча, несколько раз сильно ударив в бубен, прокричала несколько гортанных и резких фраз.
Странно, но на Небесах её как будто услышали: через мгновение на восточном краю небосклона затеплилась робкая розовая нитка зари. Звёзды начали, тускнея, исчезать. Бледно-жёлтая Луна, потеряв где-то половинку своего круга, визуально приблизилась к западной линии горизонта.
Шаманка закружилась в каком-то странном танце, полном резких и угловатых движений, и запела — на незнакомом языке — что-то очень тягучее и рвано-непостоянное. Порой в её песне проскальзывали просительные и жалостливые нотки, иногда же, наоборот, угадывался яростный и ничем не прикрытый гнев…
Удары в бубен участились.
Старуха, медленно и плавно обойдя несколько раз вокруг догорающего костра, направилась к Чингизу. Глаза — молодые, яркие, изумрудно-зелёные — приблизились к нему вплотную.
«Какие же у неё красивые волосы!», — пробежала в пустой голове одинокая шальная мысль. — «Огненно-рыжие, блестящие. И гадких бородавок больше нет на носу…».
— Смотри на меня! — велел звонкий властный голос, в котором не ощущалось ничего старушечьего. — В глаза мне смотри, степной жеребёнок! Не мигая, смотри! Ещё! Ещё! Ещё…
Изумрудно-зелёная вспышка, сноп ярких жёлто-фиолетовых искр, ультрамариновая молния, угольная чернота…
Он пришёл в себя. Жаркое оранжевое солнце стояло-сияло высоко над головой. В бездонном голубом небе — плавно и величаво — парили могучие степные орлы. Где-то, как казалось, совсем рядом, беззаботно звенели легкомысленные и вечно-голодные жаворонки. Пахло обильной росой, походным дымком и наваристой мясной похлёбкой. В отдалении слышалось призывное конское ржание.
— Вставай, мой степной и отважный хан, — уважительно прошамкал глухой старушечий голос. — Время пришло. Пора. Слегка перекусим и тронемся в обратный путь…
Чингиз сел и с любопытством огляделся по сторонам. Его тёмно-гнедой конь, войдя по пузо в реку и жадно поводя тугими боками, пил хрустальную степную воду. Уютный костерок горел на прежнем месте. Над его красно-жёлтым пламенем был пристроен бронзовый котелок, в котором лениво кипело какое-то варево.
— Сушёные лягушки и крылья летучих пещерных мышей? — брезгливо морща нос, спросил Чингиз.
— Обижаешь, степной хан, — старательно помешивая в котелке гладко-струганной дощечкой, хихикнула Гульча. — Пока ты спать изволил, я успела подбить — из пращи — жирного зайца. Вставай, светлоликий. Умывайся. Будем кушать.
Старуха была прежней — горбатой, седовласой, в грязных лохмотьях и с разноцветными бородавками на длинном крючковатом носу.
— Сперва — Предсказание, — неловко проведя ладонью по сонному лицу, заупрямился Чингиз. — Всё остальное — потом.
— Будь, молодой и симпатичный хан, по-твоему, — понятливо вздохнув, согласилась шаманка. — Слушай.…Женщину, которая заберёт твоё глупое сердце в полон, ты встретишь в другом Мире…
— Как это — в другом Мире?
— Никогда, мальчишка сопливый, не перебивай старших!