Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Руку она держала на сердце, будто боялась, что оно выскочит. Едва передвигая ноги, подошла к серванту, накапала в ложечку из пузырька — по комнате разлился запах валерьянки. Запила водой, подсела к сыну:
— Вот так… гибну, — страдальчески поглядела на Егора бесцветными глазами, — только ты, Георгий, можешь спасти меня… Я не знаю, что говорить в универмаге… Вы все меня бросили… Ты знаешь — я сойду с ума.
Да при чем тут универмаг? Матери очень плохо, у нее нет опоры. И предательство — оставить ее в таком положении одну. Он же не то, что отец, и должен принести себя в жертву. Пусть все рушится — мечта, так понравившаяся жизнь в училище, — он не оставит мать.
— Хорошо… Я вернусь, — через силу произнес Егор и, представив, что бросает Гришу, Антона, Середу, Ивана Родионовича, ужаснулся. Но слово было сказано, и отступать нельзя.
— Правда, родной?! — порывисто обняла его мать, стала гладить по голове дрожащей рукой. — Я знала, знала… Ты больше туда не езди. Документы они тебе пришлют…
— Так нечестно. После праздников я съезжу!.. Попрощаюсь, объясню.
— Ну ладно, попрощайся, а я сейчас тебя накормлю.
— Нет, есть мне не хочется. Я лягу…
Егор сделал вид, что заснул, но не спал всю ночь, прощался с тем, к чему прирос душой. Пытался успокоить себя:
«Подумаешь, трагедия. Закончу десять классов, отслужу, и все равно приду в училище… дембелем…»
Были в училище такие ребята, уволенные в запас из армии. Они получали высокую стипендию, усиленно изучали иностранный язык, потому что предстояло работать монтажниками и за границей.
В училище он возвратился десятого ноября. Еще висели праздничные лозунги, флаги в железных бордовых манжетах у входных дверей.
Звонок на урок был не для него. У кабинета монтажников Егор дождался Антона, Гришу, сказал им:
— Забираю документы. Мать больна…
Антон опешил:
— Да как же это…
Гриша обнял, произнес взросло:
— Ты не убивайся. Я к тебе на каникулы приеду.
Круглое, обычно простодушное лицо Гриши сурово, глава смотрят сочувственно. Ох, Гриша, Гриша, друг истинный. Не говорун, а всегда находит самые нужные слова.
Как-то сидели рядом, фильм о войне смотрели, и вдруг Гриша повернулся к Егору: «С тобой я б в разведку пошел». Признание это было Егору дороже длинных речей.
…Проходили мимо кабинета ребята: узнав, в чем дело, сочувственно пожимали руку. Егору хотелось зайти в последний раз вместе с ними, сесть рядом с Гришей. Но зачем растравлять себя!..
Петр Фирсович, оказывается, болел, и Егор разыскал в кабинете литературы Середу. Он о чем-то оживленно беседовал с Зоей Михайловной. Сообщение Алпатова Константин Иванович воспринял так, словно речь шла о пустяке.
— Ну, что ж. Пиши заявление на имя директора, бери у старшего мастера «бегунок» и марш-марш — отмечай.
Середа хотел продолжить разговор с Зоей Михайловной. Но Рощина вдруг вскочила, подбежала к Егору:
— А может быть, мама еще выздоровеет? Может быть, ты возьмешь академический отпуск?
И правда, об отпуске он не подумал. За это время и квартиру обменяли б, и переехали с матерью сюда.
— С отпуском дело сложное, — вмешался Середа.
Можно было подумать, он торопится закончить неприятную для него сцену.
Егор сказал:
— Нет уж, какие отпуска. Спасибо, Зоя Михайловна, за все…
— Крепись, Георгий. — Она по-матерински привлекла его к себе. — Жизнь ведь не сплошной асфальт, а и ухабы. Но ты выйдешь на свою орбиту. Я это твердо знаю. Помни, что здесь твои верные друзья. — Она обернулась к Середе: — Простите великодушно, Константин Иванович, мне хотелось бы поговорить с Алпатовым.
Середа оскорбленно встал:
— Не буду мешать…
Вышел из кабинета.
Рощина начала подробно расспрашивать Егора, что же произошло. И он, как самому близкому человеку, рассказал обо всех своих горестях: об отце, о неуютном доме их, о том, как плохо матери и тяжко ему.
Говорил и чувствовал, что ему становится легче, исчезает безысходность. Видно, то, что накопилось внутри, ждало выхода. И теперь он не так мрачно, как в ночные часы бессонницы, воспринимал горькое испытание.
А Зоя Михайловна успокаивала:
— Ты только начинаешь жизнь… Ты человек волевой, с ясной целью. Все одолеешь. Прошу тебя — пиши…
— Если можно…
— Непременно!.. Дай-ка твой адрес.
Она достала книжечку с алфавитом и на первой странице записала адрес Егора.
После праздничной демонстрации выпало еще два свободных дня, и Тоня, надев форму — темное пальто с «ясными» пуговицами и шевронами на рукавах, — автобусом поехала домой.
С удовольствием прошлась она по главной улице села, здороваясь со знакомыми, школьными приятелями, соседями. Не расспрашивали, как она там живет, чему их учат, и Тоня с готовностью рассказывала об огромном полиграфическом комбинате, на котором они теперь часто бывают, о новом оборудовании, что пришло и для них, о классных занятиях, о Севастьяне Прохоровиче с его «хоки-моки» и умением лечить кипяченым медом ангину.
Но умолчала о том, что ее выдвинули на стипендию ЦК комсомола, — не хотела хвастать.
В общежитие Тоня возвратилась с сумкой, набитой яблоками, печеночным паштетом, жареной курицей. Как всегда, поделилась с Галей и Диной «домашностью», как она говорила.
Девочки сразу же убежали в кино, — заранее взяли два билета, не зная, что их подруга возвратится, — а Тоня стала наводить порядок: их комната считалась по чистоте лучшей. Тоня состояла в совете общежития, недавно отчитывалась на комитете комсомола о работе активистов: как проходят дежурства, утренняя зарядка, политбеседы, информации, заседания «Круга чести», куда вызывают провинившихся.