Путь летчика
Шрифт:
И снова мучительное ожидание, тягостная неизвестность…
Вдруг Богданов весь собрался в комок, подрегулировал приемник и застыл. Прошли секунды, показавшиеся вечностью. Богданов поднял руку и шопотом сказал:
– Они! Стромилов зовет!
Мы оцепенели. Но промелькнуло мгновение, и все, вскочив со своих мест, кинулись к радисту.
– Сели?..
– Как?..
– Благополучно?..
Богданов взмахом руки остановил поток наших вопросов:
– Не мешайте!.. Стромилов только вызывает. О посадке не говорит ни слова. Спрашивает, какова слышимость.
Но мы не унимались:
– Узнай, как они сели.
– Все ли живы?
– Цела ли машина?
Богданов ответил Стромилову, что слышимость хорошая, и передал наши вопросы.
Прошла минута, вторая, третья…
– Ну, что?-снова накинулись мы на радиста.-Как они сели?
Богданов пожал плечами:
– Стромилов спрашивает, на какой волне мы будем работать.
– Да чорт с ней, с волной! Спроси, все ли благополучно.
«Все ли благополучно?»-отстучал радист.
Мы с возрастающим нетерпением ждали ответа, но услышали новый вопрос:
– А какой тон?
Это возмутительное спокойствие начинает выводить из себя. По нашему настоянию Богданов в третий раз запрашивает о посадке.
Стромилов отвечает:
«Командир корабля Павел Головин сидит верхом на ропаке и пишет радиограмму. Подождите, сейчас кончит».
Нашему негодованию не было границ. Спокойствие Стромилова говорило о том, что все живы. Это, конечно, главное. Но нельзя же так испытывать терпение товарищей!
Наконец, пришла исчерпывающая радиограмма. Головин сообщал, что, боясь налететь на возвышенность, он решил сесть. Так как внизу и впереди мелькал пятибальный мелкобитый лед, это долго не удавалось. В конце концов летчик нашел более или менее подходящую льдину, убрал газ, выключил моторы и пошел на посадку. Самолет сильно запрыгал по ропакам, потом остановился. Машина оказалась настолько прочной, что, несмотря на сильные толчки, при осмотре не было обнаружено никаких повреждений. Судя по нашим радиограммам, которые Головин не смог прочесть в полете, люди находились недалеко от Рудольфа. Бензин у них был. С улучшением погоды Головин предполагал вернуться на базу.
Я живо представил себе, как туман прижал самолет к земле, как летчик вел машину бреющим полетом и под крыльями с головокружительной быстротой мелькали торосы и разводья. В таких условиях боишься неожиданно наскочить на берег незнакомого острова и, сосредоточив все внимание на приборах, не успеваешь отвечать на радиограммы.
Встретившись с Головиным, я убедился в справедливости своих предположений. В то время как мы, не переставая, посылали радиограммы, Головин шел в сплошном тумане на высоте трех-четырех метров.
Сообщение Головина вернуло зимовку к жизни.
Мы снова стали ждать летной погоды. Прогноз был неизменный: туман, низкая облачность, угроза обледенения.
В последние дни Алексеев и Бабушкин предложили новый план полета на полюс.
Сначала должен вылететь один самолет. Он может лететь при худших метеорологических условиях, так как отпадает опасность столкновения. Одному самолету легче маневрировать в воздухе. Кроме того, в случае неудачи одну машину легче снарядить в повторный полет, на нее уйдет меньше бензина. А горючего у нас уж не так много, чтобы тратить его попусту.
Вечером на очередном совещании я поставил вопрос о полете одного корабля. После тщательного обсуждения было решено, что первой пойдет флагманская машина; после ее посадки вылетят остальные корабли.
На борту флагмана должны находиться начальник экспедиции, два пилота, три механика, штурман, радист, четыре зимовщика и кинооператор.
Груз разместили по-новому. На флагманский корабль погрузили побольше продовольствия и инструмент для оборудования аэродрома. Грузы, необходимые зимовщикам, были размещены на других кораблях.
Девятнадцатого мая исполнился месяц нашего сидения на острове Рудольфа.
Прошел еще один день.
Низко висели тяжелые облака. Аэродром совсем закрыло туманом, и нам оставалось, скрепя сердце, ждать.
После ужина я вышел подышать свежим морозным воздухом. Смотрю – над головой разорванные облака; кое-где сквозь них просвечивает голубое небо. Все чаще появляются окна. Вот в просвете мелькнул солнечный луч. А вслед за ним выглянуло солнце.
Я поспешил к Шмидту. Оказывается, все уже в сборе. Дзердзеевский принес синоптическую карту с последними данными; завтра ожидалась хорошая погода.
Увидев меня, синоптик приветственно замахал рукой:
– Готовьтесь к вылету, Михаил Васильевич!
Ночью мы приехали на аэродром. Светило полярное солнце. Небо было безоблачно.
Все приняли участие в подготовке к полету флагманского корабля. Несколько человек, вооружившись лопатами, откапывали занесенные снегом лыжи. К шасси прикрепили концы толстого троса, чтобы с помощью трактора сорвать пристывший самолет с места.
Солнечные лучи рассыпались по оранжевым плоскостям. Вишневая полоса на фюзеляже вспыхнула ярко-алым пламенем.
К 4 часам утра самолет был готов к старту.
…К нам спешит Дзердзеевский с последней сводкой в руках. По лицу «хозяина погоды» ясно, что вести не очень утешительные.
– Впереди большая облачность, - говорит синоптик.
Тут же на совещании решено: лететь!
– Держите самолеты наготове, - обращается Шмидт к Молокову, - и следите за нами. Если погода на полюсе будет хорошая, я вас немедленно вызову.
Прощаемся.
Теплотой светятся глаза Молокова. Он крепко целует меня. Подходит Мазурук. Губы его сжаты. Взгляд устремлен туда, где сверкающий ледяной покров сливается с небесным простором.