Путь пантеры
Шрифт:
Перекинул нож из руки в руку. Оскалился, повторив ее оскал.
Пантера зарычала. Рык донесся из-под земли. Из прошлого. Из будущего?
Ноги похолодели до колен.
Опять занес нож, теперь уже левой рукой. «Я обману ее». Обсидиановые розовые сколы лезвия сверкнули в лучах старого фонаря разломом неспелого арбуза. Пантере не нужно было видеть опасность. Она ее чуяла. Прыгнула вперед, минуя удар, и каменное лезвие скользнуло по густой шерсти, не оцарапав кожу. Кукарача, высоко подняв нож, не попятился. Выбросил вперед правую руку. Пальцы глубоко, как в теплое болото, вошли
И никто не нападал первым.
Кукарача не ударял ножом.
Зверь не бросался и не грыз.
Медлили оба.
Рык прекратился. Утих.
В молчании ночи слышно, как шелестят листья старой пальмы над их головами.
Шелест еще живой. Они оба еще живые.
«Разорви морок. Убей».
Кукарача сцепил пальцы на глотке зверя.
Пантера махнула лапой и легко, как скорпиона, стряхнула его руку.
Потом вытянула голову. Кукарача видел ее плотно прижатые к затылку черные, маленькие круглые уши.
Она осторожно, очень аккуратно взяла обсидиановый нож зубами. Чуть потянула на себя.
Кукарача замер.
Она отнимала у него нож! Вынимала у него из кулака!
Желтые глаза глядели спокойно. Говорили: «Дай».
– Выкуси! – крикнул Кукарача и дернул нож. Лезвие выскользнуло из пасти, звякнуло по желтым клыкам.
Он опередил ее. Замах быстро перешел в удар, он и сам не понял как. И ударил! И заорал – победа моя будет! И оборвал крик – ужас черной водой залил глотку: вместо плоти, костей и крови под ножом зияла дыра! Пустота!
Оглянулся. Пусто! Зверя нет!
Сердце ухнуло, полетело, вылетело из клетки ребер. Где?!
Крутанулся назад, метнулся влево, вправо. Нигде!
– Эй! Ты! Дрянь! Убежала! Испугалась! Выходи!
Медленно повернулся. Пантера стояла перед ним на четырех лапах, грудью припадая к земле – готовилась к прыжку. Рычала. А глаза все такие же. Медовые. Ласковые. Спокойные. Отрешенные. Нездешние.
Мах ножом! Перед этими проклятыми желтыми глазами! Еще мах!
«Я выколю ей глаза. Почему она не прыгает?! Почему я еще жив?!»
Прыгнула. Совсем близко Кукарача увидел вспышку зубов в красной пасти. Вблизи они были не желтые – так чудилось в фонарном свете, – а белые, почти голубые, синие. Звездные. Костяные звезды. Острая смерть. Вот сейчас.
Лапы ударили в плечи. Он медленно, будто нехотя, падал на спину и наконец упал. Зверь встал над ним, лежащим. Лег на него. Он стал задыхаться. Руки сами обняли шею пантеры. Он пытался ее стряхнуть с себя, повалить набок. Чудилось: чугунный памятник на нем лежит. «Она просто задавит меня, и все. И не надо будет… крови…»
Нож все еще зажат в руке. Каменная рукоять. Каменное лезвие.
Бессильный удар. Не удар, а судорога. Лезвие поранило пантеру. По черной шерсти потекла черная кровь. Опять рык, злой, короткий. Морда склонилась. Зубы вонзились в плечо. Усы над ноздрями
– Врешь… кричать не стану…
Еще удар ножом. Еще полоса крови по шерстяному боку.
– Ты, кошка, дрянь, я тебя…
Тень метнулась от фонарного столба. Перерезала дорогу. Гигантским черным цветком, шевелящейся черной медузой легла на коробки-дома, на кривые балконы. Обрела плоть. Упала на колени перед пантерой и Кукарачей.
– Фели! Ты!
Тень, ставшая человеком, глядела сверху вниз на девочку в изорванном платье с красным лифом, лежащую ничком на парне. По спине, по рукам девочки текла кровь из глубоких порезов. И у парня из прокушенного плеча изобильно, щедро и радостно кровь струилась, расплываясь вишневым соком по грязному асфальту.
Глава 40. Индейский нож
Когда Таракан унес Фелисидад, утащил на глазах у публики, Ром впал в ледяное оцепенение. Бесчувствие обняло его. Он не помнил, сидел или стоял; помнил только сведенные потусторонней твердостью мышцы, невозможность вращать глазными яблоками, глядеть туда и сюда. Кольнуло в сердце. Он сделал вид, что ожил. Фелисидад украли у него из-под носа, а он спит. Его тело спит. Его разум спит. Спят бокалы на столиках, спят ноги людей под столами – в сандалиях, в кроссовках, в босоножках, в плетеных тапках. Босые ноги. Есть и такие. Босиком удобней танцевать.
Все спит. Спят зерна кукурузы в блюде. Спит терпкий напиток из кактусов нопалес, опалесцирует в стакане. Спит кофемолка, спит кипятильник. Люстры, качаясь, тихо спят под потолком. Спит нежный свет, струящийся от них.
– Эй ты! Парень! Умер, что ли! Твоя девчонка?! Беги за ними!
Он шел к выходу из кафе сквозь сон. Спящая на ходу Алисия лианой согнулась, отпрянув от него, чтобы он невзначай не уронил ее. Сигарета выпала из ее рта на пол, тлела; уснула. Сонная Ирена выше подняла поднос с рюмками и тарелками, над головой Рома. И Ирену он едва не сшиб.
– Эх, как напился! На ногах не стоит! Не догонит!
Вышел на улицу. Улица спала. Он один бодрствовал, а город спал. Сейчас он пойдет по городу, сам не зная куда, и гулкими шагами разбудит дома и крыши, азалии и агавы. Памятники сойдут с пьедесталов и обнимут его чугунными черными руками, утешая. Зачем жизнь? Зачем жить, если нет любимой?
– Что с тобой они сделают? – шепнул он сам себе твердыми, стальными губами.
«Иди, иди, – говорил Ром себе, – иди, пожалуйста, иди, не останавливайся, не оглядывайся. Никогда не оглядывайся назад».
Странный комок тьмы, черный колобок, покатился поперек его пути. Ему под ноги, мимо его ног. Ром не уследил, человек это, кошка ли, собака, а может, носуха или обезьяна. А может, птица пролетела.
Но шел – и чувствовал на себе неотступный взгляд. Птичьи круглые глаза. Зрачки окон. Слезные глаза собаки. Плывущие жадной влагой живые сливины озорной, наглой носухи. Печальные, человечьи глаза обезьяны, что все знает про человека, про его злобу и горе, только молчит.
«Кто на меня смотрит?» Оглянулся. Никого. «Смотри, смотри на здоровье».