Путь пантеры
Шрифт:
И тут из-за угла выкатилось ландо. Красавица в крупносетчатой черной вуали все так же кокетливо сидела в повозке, и все так же крутил усы толстый кучер, косясь на подгулявших девицу и паренька, раскрашенных с головы до ног пятнами сурика и киновари.
– Ну, как попраздновали, молодежь? – возопил кучер. – Садись, подвезу! Энрике предлагает только один раз!
Красавица томно закатила глаза. Нарисованные брови дрогнули. Дама вытащила из-за пазухи веер, развернула его, и взмахи черных страусиных перьев растревожили сухой воздух, и волны сладких и пряных духов поплыли от фарфорового точеного личика на Рома и Фелисидад, вызывая
Они ехали по утреннему Мехико, и Ром держал руку Фелисидад в своей руке.
«Только не разрешать ей думать. Вспоминать. Этого нельзя».
Он мыслью сказал ей: не думай, а только чувствуй.
И она мыслью ответила: да, любимый. Я вдыхаю утреннюю прохладу и чувствую запах старинных духов.
– Вас как зовут? – спросила она даму под вуалью.
Женщина тонко и длинно улыбалась, ее изогнутые губы застыли, как нарисованные на выгибе китайского фарфора.
Фелисидад отвернулась от нее. Фыркнула.
– Не хочешь говорить – не надо… цаца…
– Я знаю, как ее зовут, – сказал Ром.
– Ух ты! Ты что, знаком с ней? – Фелисидад подозрительно сощурилась. Закусила губу. – А ну, признавайся, где с ней танцевал! А может, и…
– Ее зовут Фелисидад, – сказал Ром.
– Что ты мелешь!
Кровь медленно подсыхала на коже, поверх шелковой повязки. Фелисидад смущенно посмотрела на свои ноги. Юбка заметно укоротилась. Красавица усмехнулась накрашенными губами. Глядела на их вымазанные сумасшедшей красной краской руки, ноги, плечи. Кучер погонял лошадей.
Ландо медленно ехало по Мехико, и солнце вставало, и луна, пугаясь, исчезала за тучей, и выходили на улицы первые работники, спешили делать дело, глядели на часы, напевали, курили, бросали окурки в урны и прямо на асфальт, семенили старушки за молоком и хлебом, ибо одна за другой уже открывались молочные лавки и булочные, где так сладко, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом, и из распахнутых дверей кофеен тонко тек запах свежесмолотого кофе, и нежно глядел Ром на Фелисидад, пожимая ей руку, и это было прекрасней всего – жить и сознавать, что все впереди.
Глава 42. Конец света
Ландо остановилось около дома Торрес. Кучер протянул руку, Ром положил в грубую толстую ладонь купюру. Дама обмахнулась веером, закрыла лицо, поверх пушистых черных перьев соленым морским блеском, плеском темной теплой волны светились ее большие, широко, по-коровьи расставленные глаза.
Ром спрыгнул первым, подал Фелисидад руку. Солнце било им в глаза. Холодное утро, ледяной озноб. Ни теплой куртки; ни легкой шубки. Днем разогреет – впору сомбреро надевать!
– Ну что, стучим?
– У нас все время открыто!
Фелисидад горделиво ударила ладонью по двери, и та распахнулась.
Ром оглянулся. Ландо медленно катило прочь по солнечной дороге. Чуть покачивалось. Пружинило на рессорах. Таяли, расплывались в пространстве сепия и серебро. Бронзовые под утренним солнцем, голые платаны мерзли, смущались своей наготы.
– Папа!
Сеньор Сантьяго спускался по лестнице. Увидел дочку – брови взъехали аж на затылок.
– Святая Мария Гваделупская, девочка моя, что это с тобой?!
Фелисидад кинулась отцу на шею. Целовала бурно, тысячекратно, как после долгой разлуки. Коричневое, с тремя подбородками, лицо Сантьяго таяло, как глыба шоколада, под дождем поцелуев.
– Папа, не бойся, это ерунда! Это все заживет! Мы…
Сантьяго воззрился на Рома, стоящего рядом. Ром постарался не опустить глаз, выдержать взгляд.
– Сеньор Сантьяго, мы попали в переделку.
– Вижу! Это ты виноват?! Паскудник!
Руку занес для пощечины. Фелисидад повисла у отца на шее.
– Нет! Папа! Не надо! Нельзя! Ром не виноват! Ром – меня спас!
– Спас? Это меняет дело! Рассказывай! Только всю правду!
– Сеньор, – Ром ближе шагнул к Сантьяго, – пожалуйста, не спрашивайте ее сейчас ни о чем. Прошу вас. Это важно. Поймите.
И Сантьяго, как ни странно, сразу понял.
Он сразу все понял, и объяснять было не надо. Ни к чему. Он провел Рома и Фелисидад в ванную комнату, сам напустил в ванну шумную горячую воду, сам раздел дочку, взял под мышки, аккуратно перенес в лохань, окунул, ощущал под скользящими, дрожащими ладонями, как ежится ее спина, как покрываются гусиной кожей предплечья и ляжки. Сам тщательно намыливал губку, сам тер ее грязное, израненное тело, оттирал, осторожно обходя зияющие раны и порезы. Фелисидад ойкала и плакала, и обхватывала себя руками за плечи, и выпирали из-под смуглого шелка кожи игральные кости позвонков. Ром стоял тут же, смотрел, медленно стаскивал с себя испятнанные кровью джинсы. Перед глазами у него плыли и лопались цветные, детские мыльные пузыри. Он слышал, как Сантьяго бормочет, причитает: «Фели, Фели, что я матери скажу, хорошо, она еще спит, надо же срочно в больницу, гляди, какие глубокие раны, и кровоточат, ах ты Господи Иисусе», – а Фелисидад то всхлипывает, то хихикает тихонько, когда отец осторожно, вздрагивая сердцем и губами, водит ей намыленной губкой под мышками и по фарфоровым, глиняным ключицам.
Подхватив Фелисидад под лопатки и под коленки, Сантьяго вытащил ее из ванны и приказал Рому вскинутым подбородком: лезь! И Ром полез. Даже воду после купанья Фелисидад не стал спускать. Тепло обняло его, закружило, как в танце. Он чуть не потерял сознанье от блаженства. Сантьяго вышел из ванной с дочерью на руках, а Ром еще целый час сидел в ванне, оживая, отогреваясь, ловя пахучий мыльный воздух ртом, окуная в горячую грязную, родную воду руки. Повязка, сделанная Фелисидад из оборок ее юбки, намокла и отяжелела, и рану щипало мыло. «Плевать, – подумал он, – все равно нас обоих отвезут в госпиталь».
Только он успел подумать об этом, как потерял сознание. Очнулся в темноте, тесноте и тряске. Он лежал на жестком, обтянутом кожей сиденье, а рядом с ним сидела Фелисидад. Через маленькое, будто кукольное, оконце он увидел затылки – шофера и Сантьяго.
– Что это? – спросил он Фелисидад и нашел ее руку.
– Urgencias, – тихо ответила Фелисидад. – «Скорая помощь».
Он закрыл глаза. Тепло перетекало из пальцев в пальцы. Он понял: сейчас опять будут врачи, только не русские, а мексиканские, и такие же капельницы, и такие же шприцы, и такие же скальпели, и все точно такое же. Только язык другой.