Путь пантеры
Шрифт:
Идет человек, держит гитару в руке. Вот остановился. Хочет курить. Сунул руку в карман. Черный квадрат на стене – пачка сигарет в руке. Закурил. Тень от дыма вьется черными длинными нитями. Прозрачными. Призрачными.
Не оборачивайся. Ты никого не увидишь.
Стоит, курит. Кидает наземь окурок. Прижимает гитару, как женщину, к боку. Ты одна у него осталась, гитара. Наверное, это бедный уличный марьячи, и не заработал сегодня ничего. Так, на банку пива и на пакет сушеных анчоусов, чтоб не сдохнуть от голода и одиночества в жалкой, забитой до потолка старыми газетами, пустыми бутылками, клопиной мансарде. Он придет в мансарду и ночь напролет будет глядеть телевизор. Кажется, в Африке убили тирана. А в Азии –
Все? Покурил? Иди.
Стронулась с места тень. Поплыла. Расступился океан ночи.
До следующего, после площади, перекрестка ты, призрак, точно не захочешь курить.
В пачке осталось три сигареты.
Тебе, тень, хватит до дома.
А дома лежит еще пачка. На полу. Под диваном. Диван похож на ягуара. Весь в старых, засохших коричневых пятнах. Он купил диван с рук, по дешевке, по объявлению в газете. Устал спать на полу на тощем матраце. Купил, а диван пятнистый. Весь кровью заляпан. Смотрел, смотрел на диван и вдруг все понял. Здесь его отец убил его мать. И после этого он стал призраком. Призрак марьячи поет и плачет. И пляшет. Сквозь дымную кожу призрака видна калака. Когда наступает День мертвых, призрак ходит по кафе и ресторанам и поет, поет красивые песни. Его молодые люди не видят. Деньги ему не кидают. Его видят лишь старики и жалеют, и бросают ему монету дрожащей рукой. И слышат, как тихо звенят кости калаки. И шепчут что-то ржавыми губами: может, благословляют.
Если много курить – воздух в кафе станет плотным, синим, прогорклым, и его невозможно будет вдохнуть. Говорят, в Японии в ресторанах сотворили такое чудо: курильщик садится под стеклянный колпак, с вытяжкой наверху, и смолит в свое удовольствие, сколько хочешь! Сидят мужик или баба как в аквариуме, как рыбка или рак в банке, а некурящий народ ест-пьет за другими столиками, на страдальца таращится. И охота ему легкие свои дымом забивать?
Курить не перекурить! Сегодня гуляем. Курим сигары! Настоящие, гаванские! Ох, крученые, толстые!
Клубок табачного дыма отделился от столика, поплыл. Алисия обнажила верхние зубы и розовую десну – это она так усмехалась. Она была уже пьяна, ну, это по обыкновению. Трезвая Алисия – это нехорошо, это нонсенс. Алисия слегка покачивается на высоких, десять сантиметров, каблуках и гордо идет по залу, чуть взмахивая лебедиными руками, сохраняя равновесие – это да, это традиция! Неужели она видит табачный призрак?
Видит, она зрячая кошка. В кафе, в ночи, все женщины – или красивые шлюхи, или старые кошки. А вот и еще один дымный абрис меж столами нарисовался, заколыхался, стремясь воплотиться, да сил не хватает. «Сил тебе не хватает, певунчик», – презрительно дрогнула губой Алисия, перекатывая языком сигарету из угла в угол рта. В чьих руках задрожала, вспыхнула красной точкой огня гаванская сигара? Кто затянулся так жадно, что даже закашляться не смог, а только воздух призрачным ртом ловил, ловил?
«Как же их звали, певунов залетных, – думала Алисия, искуривая дотла сигарету, на высоких своих каблуках царственно качаясь, – то ли Алехо? То ли Аркадио? То ли Мигель, а может, и Марко?» Еще сновал меж ними толстяк; задыхался все время; и Алисия все кричала ему через весь зал: «Хочешь хорошо петь – брось смолить!» А он кричал ей в ответ, и голос через весь зал огненным шаром катился: «Все певцы пьют и курят, и ничего! Так заведено!»
Пьют и курят, курят и пьют. Бестелесному разве курево нужно? А питье? Пей, Алисия, ласточка, на том-то свете не дадут! Она плюнула в пепельницу окурок, истончившийся до величины ногтя, с отпечатком ее дикой красной, кровавой помады, вздохнула прерывисто, как дитя после плача. Забыла. Забыла, как этого звали, толстяка. Небось спрятался, хитрец, за спины и головы, сигары дорогие курит, плывет по ее кафе смолистым, пальмовым дымом.
А, Фидель! Вот как его звали. Нет, вру. Фернандо. Кажется, Фернандо, ну да!
Пьяна ты совсем, мать, сказала себе Алисия скорее довольно, чем осуждающе, пьяна ты уже в дым, и дым – напарник твой, тангеро. Станцуем с дымом танго? Кто с одинокой пьяной бабой, хозяйкой кафе, сегодня станцует?! Приз получит!
Тряхнула белыми космами Алисия, еще покачалась на каблуках. Выгнула руку ладонью вверх: зазывала. Публика за столами молчала. Пила. Курила. Шепталась. Флиртовала. Смеялась. Обнималась. Дралась. Заказывала блюда и напитки. Сыпала пепел в пепельницы, на пол и на голые колени девиц. Жила. Дышала.
Может, я уже призрак, хотела гневно, на весь зал, крикнуть Алисия, может, я уже умерла?! Врете! Я жива и здорова! И я заплатила за аренду! И ко мне не придут кредиторы! И в моем кафе всегда самая лучшая, хоть и дешевая, текила и самые лучшие креветки, с Залива! А по праздникам и русская красная икра бывает! Caviar! Я заказываю ее в русском ресторане «Колобок»!
Да! Вспомнила, как звали жирного марьячи: Федерико!
Эй, Федерико, ты здесь?! Здесь ты! Не прикидывайся! Не прячься! Выйди! Не изображай из себя призрака! Не вейся табачным дымом, ты!
Что ты надрываешься, дура Алисия, заткни фонтан, ты что, не знаешь, не помнишь совсем, его же убили, ножом зарезали в стычке на углу Эмильяно Сапата и Коррехидора, в газетах же писали! Убили, и что?! И что?! И что?!
Кто берет меня за локоть, утешает? Зачем ведет меня куда-то? Не «куда-то», а за столик. Ах, любезный, не старайся, не угощай меня, думаешь, я покупная? Я тут хозяйка! Я лучше тебя сама – за счет заведения – угощу! Так угощу, что обожрешься! Наешься от пуза! И напьешься! А я с тобой выпью! Еще как выпью! Как увижу бутылку хорошей текилы – глаза заблестят, в зеркало не гляди! Наливай, наливай, не ошибешься! Алисия знает мерку, а меры не знает. Женщина в страсти безмерна, знаешь ли ты, сосунок?! А ты, Федерико, отойди! Не засти мне свет дымом! Не хочу тебя вдыхать, смерть. Я этими газетами, с некрологом, заставила судомойку мою, Ирену, обклеить все стены на кухне! Вместо обоев! И так сойдет!
А здесь, в зале, я велю Ирене повесить золотую маску ацтекского Царя Солнца. Огромную такую маску! Великанскую! Я сама на аукционе куплю! Ну и что, что дорого стоит! На хорошую вещь денег не жалко! Ах, не хватит, говорите? Тогда куплю подделку. Позолоченную! Какая разница! Лишь бы блестело! Копия?! Все в жизни копия. Детки – копия родителей. Любовь – копия любви. Все повторяется, вы не заметили разве?! Мы повторяем все, что было до нас. Мы – самих себя повторяем! И ничего нового нет под старой луной! Ничего! Ничего! И я, Алисия ваша, пью все ту же текилу, что делали тысячу лет назад! И люблюсь все так же, как все бабы до меня, задирая ноги и вопя во всю глотку! И меня так же, как всех и всегда, положат в гроб и закопают. Черт! Уж пусть лучше сожгут! Пепел, это как-то привычно. Бог, кури на здоровье наш прах! Самый вкусный табак на свете!
Глава 45. Родня
Бабушка Рома не помнила, не понимала и не знала, сколько времени она летает над землей, легкая, как ветер.
Она забыла о том, что ее тело лежит под землей. Ветер и полет стали ее уделом; и она не жаловалась на такой поворот событий. У нее не было глаз, чтобы видеть, – она видела душой. Не было слуха – она слышала душой. Она не могла осязать и вдыхать – это делала ее душа, различая множество запахов, ощупывая мягкое, твердое, липкое, жгучее.
Душа обнимала невесомым дыханием весь черный круг Земли. Иногда душа, ощущая радость, хотела смеяться, но у нее не было рта, чтобы смеяться и целовать.