Путь пантеры
Шрифт:
– Ты с ума сошел, – сказал Хавьер.
Кукарача поглядел на Хавьера – и обомлел.
Вместо лица Хавьера на него смотрела морда пса.
Лохматая шерсть. Алые зрачки. Чуть подрагивает вздернутая губа над лунными клыками.
– Ты! Вон пошел!
Кукарача изловчился и пнул пса ногой в лохматый грязный бок.
Руки, кто держит его руки?!
Может, это Ром встал и опять вцепился мертвой хваткой ему в запястья?!
Искал глазами. Шарил по земле. Никого. Никого. Ни собаки. Ни девчонки. Ни чужака, ее хахаля. Никого! Ничего!
– Ничего, – глухо, пусто вылепили губы, будто свистнули в крохотную глиняную свистульку.
Пес зарычал.
– Провались, пес, – стараясь говорить холодно и надменно, произнес Кукарача, а душа уже ушла в пятки и изнутри колола их длинными иглами последнего страха. – Сгинь. Ты мне видишься. Ты снишься мне! Я! Сейчас! Проснусь!
Он понимал: сейчас пес изловчится, сделает последнее усилие, оттолкнется задними лапами от искристого, алмазного асфальта, подпрыгнет вверх, и веселые мощные зубы клацнут у него на горле, и все кончится разом. «Я слишком много сегодня у Алисии выпил текилы», – подумал он, а перед глазами вдруг отвесно, как срез скалы в горах, встала напоследок картина: отец над мертвой матерью, и мать щедро испещрена узорами царапин, ожогов и гематом, синяки образуют на ее теле, на нагих полных плечах, обнаженной груди, лице, шее, бедрах невероятную, скорбную вязь, подобную древним письменам майя, найденным людьми на тайных гробницах в золотых снаружи и черных внутри пирамидах; мать лежала лицом вверх, как давеча Фелисидад, бессмысленно и беспомощно, уже никогда не встанет, а отец низко наклонялся над ней, будто разбросанные по полу спички собирал, нагибался ниже, ниже, еще ниже, и закрывал уродливое лицо руками, и пытался задавить в себе рыданья, так давят в грозном пьяном кулаке спелый мандарин или зеленый лайм, и плакал, плакал, плакал, и вместо слез по морщинистому, как старый мятый сапог, лицу текила текла.
Глава 41. Красная «риоха»
– Фели! Ты ранена!
– Ром! Ранен!
Они ощупывали лица и раны друг друга.
– Я перевяжу!
Фелисидад ухватила себя за подол юбки и с силой рванула. Ткань с хрустом разлезлась под ее пальцами. Одна оборка, вторая. Еще взять в зубы и разделить надвое. Тогда будет совсем как бинт.
– Сядь. Подними руку!
Ром поднял руку, будто салютовал на параде. Фелисидад быстро и умело, как заправская медичка, перевязывала рану.
– Она только с виду страшная. Хорошо, он ударил вверх! Сухожилия не задел? Пошевели рукой! Покрути!
Ром послушно шевелил, сжимал и разжимал пальцы, крутил руку в плечевом суставе.
– Отлично!
Пока она делала ему перевязку, боль ушла вон из сердца.
Уходила медленно, нехотя, растворялась в ночи. Шептала: я еще приду, не надейся, что расстался навеки со мной.
– Мы живы, Фели.
Губы не слушались его от радости.
– Я-то что! – крикнула Фелисидад. – Ты – жив!
Он сидел на дороге, любуясь на ее атласную повязку.
Она села рядом, засмеялась, взяла Рома за руки, потом заплакала.
Он прижал ее к груди. Сморщился от боли.
А потом – от боли – как от щекотки – засмеялся.
– А где все? – спросила Фелисидад. – Ну, все? Где?
Огляделась.
И Ром огляделся.
Они сидели на дороге, обнявшись, смеясь и плача, и осматривались.
Никого. Ничего!
– Черт, – сказал Ром, – черт, черт…
Фелисидад подняла раненую руку и задрала рукав. Потом засучила рукав рубахи Рома. Кровь текла из-под повязки. Фелисидад прижала свою руку к руке Рома. Потерла кожей о кожу. Притиснула крепче.
– Видишь, мы теперь не только возлюбленные.
– А кто?
Он слушал очень внимательно.
– Крови смешались. Мы теперь родные.
– Мы и так родные.
Он улыбнулся. Фелисидад пальцем вытерла ему кровь, как красные усы, над губой.
– Нет. Теперь ты мой. Ты – моего народа. Моя кровь вошла в твою кровь.
– Когда у нас родятся дети, вот тогда кровь войдет во кровь.
Он почувствовал, как твердым стало ее тело.
– Не огорчайся. Что было, то было. Это испытание. У многих так. Первый блин… – он искал испанское слово, – комом. Ну, комком. Комочком.
Он слепил пальцами сдобного жаворонка из невидимого теста.
Фелисидад засмеялась:
– Почему блин комком? Каким еще комком?!
– Смейся, я люблю, когда ты смеешься. Так у нас в России говорят.
– А зачем, – черные вишни глаз влажно сияли, – блин комом?
– Ну, не все получается с первого раза. Поняла?
– А! Поняла! У нас на пруду, в парке Сочимилько, марьячис говорят: давайте играть сразу во второй раз! Нет, Ром, а где же все?
– Кто – все?
Он еще раз оглянулся.
Вспомнил все.
«Ей нельзя говорить о том, что было. Нельзя – вспоминать».
– Не знаю. Честно.
– А почему мы ранены?
– На тебя напали, и я дрался.
– Кто напал?
– Пес знает.
– А почему мы ничего не помним?
– Пьяные были.
– А где мы напились-то?!
– В кафе у Алисии.
– И кто нас так порезал, Санта Мария?!
– Пес с ними. Они все убежали. Не догонишь.
– Что за игрушки!
– Это не игрушки. Все серьезно.
Он неподдельно, радостно хохотал.
«Ты должна мне поверить. Должна».
– Тебе больно?
– Нет. Не очень. Так, немножко. А тебе?
– Вообще не больно. Царапины.
Она тоже изо всех сил старалась его обмануть.
– Врешь.
– И ты врешь!
Оба засмеялись разом.
– Как же мы домой пойдем?
Светает. Тают звезды. Наливается синим соком агавы пыльное небо.
Фелисидад глядит на красные лужи на сером асфальте.
– Что это, Ром?
Она показывает на кровь.
И он опять врет и не краснеет, и губы кривятся в усмешке:
– Вино ребята пили. Разлили. Классная «риоха». Я пробовал. С ними. Они угощали.
Фелисидад вздыхает.
– А я в это время где была?
– Ты? Танцевала. Здесь, рядом! На террасе кафе! Тебя мальчик угостил марципановой калакой!
– А!
Кивает. Делает вид, что верит.
– День мертвых закончился, – говорит Ром.
– Ночь мертвых, скорее, – отвечает Фелисидад.
Глаза их – последние звезды. Бедра и руки играющими рыбами плывут в уходящей ночи.
– Домой надо. Мама будет волноваться! Как мы пойдем? Я не знаю, где мы! Мехико такой большой! Я никогда не была в этих местах!