Путь пантеры
Шрифт:
Лишь улыбка, тихо сияя, расцветала внутри.
И слезы, если душа горевала, чуя чужое страданье, текли внутри, невидимые и золотые, и тут же таяли во тьме.
Шли дни, шли годы, а душа, летая над землей, забывала вчерашний день и вчерашний год; лишь одно помнила душа, странствуя над миром, – Рома, потому что Ром всегда и всюду помнил бабушку.
Бабушка видела и знала все, что происходило с Ромом и Фелисидад.
И, летая в широком небе, она могла видеть глазами души и говорить голосом души с умершей родней Фелисидад – с ее предками, с ее мертвыми бабушками и дедушками, дядьями и тетками, с вереницей людей, уходивших во тьму веков, чья солнечная кровь в Фелисидад текла.
Так встретила бабушка Рома в небе бабушку Фелисидад, Лилиану Торрес; бабушка протянула к ней невидимые руки, окликнула ее неслышным голосом, и Лилиана увидела ее и улыбнулась ей.
«Я знаю тебя, душа, – сказала Лилиана Торрес, – моя внучка любит твоего внука».
«Больше жизни», – подтвердила бабушка.
«А правда, моя внучка очень красивая? Ты видела ее сверху, летая над Мехико?»
«Правда, – ответила бабушка, – твоя внучка очень красивая, красивее всех девушек в мире».
Лилиана довольно улыбнулась, и душа бабушки увидала нежную улыбку другой души.
«А правда, мой внук лучше всех парней в мире?» – еле слышно спросила бабушка, смущаясь своего дерзкого вопроса, ибо в нем таился ответ.
И Лилиана Торрес ответила:
«Правда, святая правда».
«А правда, что наши с тобой внуки – пара?»
И так ответила седая Лилиана Торрес, разбившаяся на самолете, не долетевшая до красивого, как крупный бриллиант, итальянского озера Комо:
«Конечно, сеньора Зинаида, они пара, настоящая пара. Лучшая пара в мире».
Душа превратилась в порыв ветра. Душа взволновалась.
Хотела заплакать душа от восторга и печали, но не смогла.
И спросила тогда:
«А откуда ты знаешь мое имя, Лилиана Торрес?»
«Оттуда же, откуда и ты мое».
Поблизости от старухи Лилианы Торрес бабушка видела множество летящих в воздухе фигур. Прозрачные, похожие на метельные вихри тела сшибались, сталкивались, обнимались и разъединялись, улыбались плачущими лицами, скалили зубы голых калавер, сияли еще живыми слезными глазами, разрывали кольца крепко сплетенных рук и ног, падали и опять поднимались, и многих бабушка узнавала в лицо: мертвые родичи Фелисидад Торрес летели рядом с ней, обступали ее, водили вокруг нее в небесах, как вокруг новогодней елки, вьюжные хороводы. Свист ветра! Ширь неба! Седая сеньора Лилиана Торрес на миг замешкалась, слепо и неловко подалась вперед, будто хотела обнять бабушку. И бабушка к ней полетела по холодной, обитой звездной парчой пустоте.
Душа хотела душу обнять.
Налетел ветер. Свились в клубок души, тела, снега. Нахлынули океанские воды. Снизу, из-под земли, восстала волна огня. Пасть пантеры раскрылась. Запели, распустив синие хвосты, павлины в маленьких золотых коронах на крошечных головах. Закачались на морозе березы. Над пирамидой Луны зажглась Луна. Керосиновая лампа, при ее свете можно читать древние книги. Разбирать забытые символы и говорящие знаки.
Обнять! Прижать к груди! Мы же родня!
…не смогла.
И, исходя вечными слезами, так сказала душа Рому: «Ромушка, услышь запах теста от моих рук, и запах жареных беляшей, и запах духов «Красная Москва» от моего седого, на затылке, пучка, и узнай мое цветастое платье, в нем я танцевала с тобою танго, и большое зеркало в спальне нас отражало. Попробуй мою еду, не забывай ее! Только я готовила тебе холодец, только я натирала на терке едучий, пахучий хрен. И крошила в фарфоровую салатницу селедку под шубой. И запекала курицу в духовке, посыпав ее резаным чесноком. Ты помнишь мои песни? Я помню, как ты их слушал! Я все помню! Помни и ты!
Помни. Не забывай.
Я-то тебя никогда не забуду.
Я буду ждать тебя здесь.
Ведь я люблю тебя больше всех девушек и женщин твоих, что будут еще у тебя в жизни, и даже больше Фелисидад, сужденной жены твоей, я твоя бабушка и мать, бабушка и отец, бабушка и сестра, бабушка и жена, бабушка и дочь, бабушка и внучка, бабушка и небо твое. Так, как я, не будет любить тебя никто, и я больше всех людей на Земле и в широком небе люблю тебя».
Ром поднял голову с подушки. Ночь. Фелисидад спит.
На ее груди больше нет золотого крестика бабушки Лилианы.
Они закопали его на кладбище, поминая их нерожденного ребенка.
«Бабушка рядом», – подумал Ром.
Привстал на локтях. В окно светила полная луна.
Он втянул ноздрями запах беляшей.
«Нет, брось, что ты, с ума сошел, это донья Лусия, бессонная, призрак, сухой листок, неслышно жарит на кухне тако».
А песня? Ведь была песня! Он слышал!
…это сеньора Лусия на кухне поет.
Она поет о Солнце, что никогда не заходит на севере; о Луне, на которой живут души мертвых. Она очень старая и скоро уйдет из мира живых. На ее груди, он видел, горит золотая слеза крестика. Надо ее попросить, чтобы подарила крестик Фелисидад.
Чтобы – успела.
Подарить. Допеть. Дожарить тако.
Глава 46, и последняя. «Общедоступная астрономiя»
Под сводами здания аэропорта «Бенито Хуарес» разносились гулкие голоса: объявляли прибытие и вылет. На табло вспыхивали имена городов. Людской муравейник жил и копошился, народ тащил чемоданы, толкал тележки и коляски, волок на спине битком набитые рюкзаки – люди отправлялись вдаль со своим скарбом, и своя ноша не тянула, не давила. Ром, оглядываясь, подумал: как хорошо, что у меня маленький и легкий рюкзак.
Он остановился и взял Фелисидад за плечи. Она заглянула ему в глаза.
Так стояли, глядели друг на друга.
«Сколько можно так простоять? Час? Год? Всю жизнь?»
– Я бы мог стоять так всю жизнь.
Фелисидад обвила руками его шею.
– Я тоже.
Она изо всех сил старалась не плакать.
Ром уже прошел регистрацию на рейс, и они стояли у стойки, и вот-вот, через несколько минут, объявят посадку, и он опять уйдет – по граниту, по коридорам, по земле и по воздуху, истает, улетит.