Шрифт:
1.
Кремль. Сердце столицы, сердце страны. Перенесшее удар не так давно, оно чуть не умолкло навсегда. Теперь, в девятьсот сорок пятом, Кремль жив, здоров и торжественен, а столица, как Рим в период триумфов, радостна и многолюдна. Пестрит военная форма, фаворским огнем сияют на ней награды, сегодня Яблочный спас, он же Преображение Господне. Мелодичные престольные праздники исчезнувшие было во времена блаженного безбожия, после войны неспешно возрождались – как известно, нет в окопах атеистов.
Ырысту Бардин от христианства так же далек, как и от марксизма-ленинизма. В Горном Алтае, откуда
Красивый город – Москва. Ырысту не успел рассмотреть его тогда, в сорок первом. Сибирские дивизии с вокзала пешим строем прошли по ночному городу до станции метро «Сокол», где погрузились на машины, и – на фронт. Шла битва за столицу. Нагловатое пополнение освежило изнуренную армию. «Рази это холод? – бахвалились вновь прибывшие. – Вот у нас мороз, так мороз. Харчок на лету застыват».
Под грохот и треск рыли траншеи, прятались в них, стреляли, снова прятались, грелись ночью у жидкого огня, спали урывками, дрожали, курили, пуская цигарку по кругу. Круг разрывался, сужался, обновлялся. В минуты перекура Ырысту посещали крамольные мысли, которые невозможно высказать вслух. А еще он прислушивался к себе, пытаясь отыскать в своем сердце страх. И не находил. А без нормального звериного страха на войне нельзя. Так говорил Эркин-аха, он часто рассказывал о первой германской, когда спускался из тайги с мешками соболиных шкурок. Ырысту восторгался дядей, да и тот выделял старшего племянника.
«Война – это обман», – говорил дядя Эркин со знанием дела. Когда его и многих земляков в шестнадцатом году призвали на фронт, зайсаны знатных родов обращались в уезд и к губернатору, напоминая о том, что по договору о принятии российского подданства не должны алтайцев брать в солдаты. Жалобы, понятно, остались без внимания. Шаманы предсказывали, что если местных погонят на войну, то дом Романовых падет, невозможно, чтобы цари так обманывали свой народ. Им вторили сказители -кайчи под бряцанье топшуура:
«Твой сын здоров и не болен.
Не пугайся, будь спокоен.
Жестока война против русского царя.
Скоро войне конец,
И царя не станет».
Ырысту все это знал с чужих слов – он только родился к началу германской, – но параллели с первой войной мысленно проводил. Есть тут простор для сравнений. Аналогии напрашиваются. Так он и думал про себя, такими именно словами. Ырысту безупречно говорил по-русски, да и думал на русском большую часть жизни. Однако, общаясь с незнакомыми людьми, попадая в непривычное окружение, он намеренно коверкал слова, примешивал в речь дикий тюркский акцент и вообще изображал недалекого чучмека, вчера спустившегося с гор. Из какой-то смутно ощущаемой осторожности он и на фронте продолжал играть эту роль, и в этом походил на красноармейца Тараса Хилюка. Тот, мужик хитрый, скрытный, строил из себя добряка, рубаху-парня с демонстративным украинским говором и душой, как говорится, нараспашку.
Лобастый, широкоплечий, с черной подковой усов, примерзшей к лицу, Тарас ободрял в минуты затишья понурых бойцов в блиндаже.
– Не журысь, хлопцы! – говорил Тарас. – Усе будет хорошо.
Никто ему не ответил. Тоскливый матерный выдох в сдавленном полумраке. Десяток угрюмых уставших солдат в подземном бревенчатом срубе, словно в курганном могильнике старинных времен. Какое уж тут веселье? Но Тарас все равно задорно вещал:
– А пополнение у нас, каково?! Ты глянь: сибирские охотники. Стрелки! Раз! И белку в глаз! Бардин, ты бьешь белку в глаз?
Ырысту утвердительно покашлял. Он, чтобы не видеть унылых лиц товарищей, читал обрывок недавнего номера армейской газеты как раз на словах «…приветствую войска 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремизовым, водрузившие над Ростовым славное советское знамя. И. Сталин». Вон оно как, подумалось Ырысту. Приветствует он.
– Как ты там буквы еще видишь? Темно же, – сказал Тарас.
– Ростов отбили, – сообщил Ырысту, разрывая газету на аккуратные прямоугольники.
– То известно. Ростов… Ты знаешь что? Ты скажи вон хлопцам про своё марево. А вы знаете, шо Бардин страшный чаклун, – обратился Тарас к бойцам. – Говорит тут мне… а не важно… Бардин настоящий ойротский шаман. Будущее видит.
– Чепуха, – сказал Коновалов, тщедушный остроносый ополченец с нервным тиком на оба глаза. – Антинаучный бред.
– Ага, – согласился Ырысту. – Антинаучный. Эта, как ее? Ересь.
– Скрываешься? – усмехнулся Тарас.
– Неа, – сказал Ырысту, протягивая ему газетные листочки для махорки.
Напрасно раскрылся Тарасу, рассказал об этой своей особенности. Хилюк и секрет – это как решето и вода. Ради красного словца он, как говорится, не пожалеет никого. Никаким шаманом Бардин Ырысту, конечно, не был. Бардин Чинат, дед его, он камлал. А у Ырысту просто случались прозрения, уволакивающие провалы в будущее. И чаще это происходило непроизвольно, без всякого его желания. Возникала вдруг размытая картинка в голове, не всегда понятная о чем, о ком, когда. Недели две назад увидел Ырысту воронку от снаряда в том месте, где устроился в окопчике Тарас. Предупредил – спас, получается.
– Точно говорю, колдун, – убежденно сказал Тарас. – Провидец.
– И чего он увидел? – заинтересовался один из бойцов.
– Я сразу понял, с Бардиным что-то не так, – сказал другой, отрывая льдинки с рукава.
– А еще комсомольцы! – злобно бросил Коновалов.
У печки – буржуйки лежали сосновые сучки, от которых медленно поднималась тонкая струйка сизого пара. Ырысту закрыл глаза, опустил лицо в воротник полушубка. Тарас оживленно болтал, и в блиндаже становилось как-то спокойнее, уютнее.
– Бардина я завсегда уважаю, як снайпера. Шо есть, то есть. Но такая штука: чаклунство – тут я не знаю. Он тогда на Ероху, посмотрел, говорит – нет его в завтрашнем дне. А Ероху через час убили.
– Случайность, – вставил Коновалов.
– Э, нет, – не согласился Тарас. – Но главное тут не это, а знаете что? Увидел он, что война весной закончится! В мае. Так что ерунда осталась, полгода потерпеть, повоевать и будем мы в Берлине. Там немцев и докончим…
– Пока что они в Москве…