Путь самурая, или Человек-волна
Шрифт:
Тихая, мирная жизнь, которая, увы! вот-вот закончится, поскольку приближались к ней два всадника-самурая.
– Быстро наведём тут порядок и поживимся, чем сможем! – произнес огромный и усатый, расслабленно восседавший на рыжей кобыле. Ноги его, не вдетые в стремена, почти волочились по земле, а длинные, как крысиные хвосты, усики доставали до плеч.
– Говорят, у покойного Ясукити красавица-жена, – заметил молодой самурай, только вчера удостоенный этого сана.
– Я же сказал – оживимся! – заорал усатый, погоняя кобылу.
Они остановились на краю
– Где дом Ясукити?
Крестьянин упал на колени и так усердно поклонился, будто хотел заползти в кротовую норку. Не поднимая головы, он указал мотыгой неизвестно куда, поверх деревни.
Усатый лениво нагнулся, словно не расслышав чего-то. Эдак нехотя обнажил меч и, поморщившись, чиркнул им по земле, отделив голову от тела.
– Это наше право – «убить и уйти», если с тобой недостаточно почтительны, – пояснил он, как школьный учитель, поставивший наглядный опыт над лягушкой. – Простолюдинов надо воспитывать!
Молодой самурай ещё долго оборачивался. На душе у него было беспокойно. Наверное, он и прежде слыхал о праве «убить и уйти», однако не думал, что применяется оно так просто. Всё равно, что вытереть пот со лба, высморкаться или сдуть пушинку с носа. Впрочем, со временем ко всему привыкаешь.
Они легко обнаружили дом Ясукити – по серебристо-синему полотняному карпу, плывшему в небе на бамбуковом шесте.
Посреди комнаты на полу сидела Тосико, в розовом кимоно, с распущенными чёрными волосами. Она была спокойна, оттого что успела закончить все неотложные хозяйственные дела, и напевала тихонько: «Как далеко в сегодняшней погоне ушёл мой маленький охотник на стрекоз!»
Первым с обнажённым мечом вошёл молодой самурай. Он услышал короткий свистящий звук – у-у-ути-нэ! И так и не разобрав, насколько красива жена Ясукити, упал, пронзённый дротиком.
Но вслед за ним ворвался усатый громила, скрежеща рогатым шлемом по потолку. Схватил Тосико за волосы и поволок из дому, как пойманную лису.
– Тебе место в зверинце господина Фарунаги! – усмехался он. – Среди барсуков и медведей.
Нельзя сказать, что Тосико испугалась, хотя этот пучеглазый и длинноусый воин был страшен, будто тупой серый налим, вынырнувший вдруг из омута, чтобы утащить на дно утёнка.
Душа её не обмерла и не ушла в пятки. Напротив, она просилась на свободу, – хотела, как можно скорее, встретиться с Ясукити и Сяку Кэном.
Тосико взглянула на карпа, трепетавшего над крышей, на тополиный пух, рассеянно круживший в воздухе. «Облако, что уплывает вдаль, то не милый ли мой?» – подумала она. Выхватила тонкий кинжал из-за пояса и ударила себя в шею, точно туда, где всю жизнь бьётся голубая жилка.
– О, дьявол! – воскликнул самурай, – Ускользнула лиса! Меня не похвалят за это.
Он склонился над поникшим телом Тосико, протирая глаза от тополиного пуха. И в тот же миг на голову его обрушился трескучий удар. Шлем съехал на лицо. Всё затмилось, перепуталось, и даже длинные усы завязались грубым узлом под носом. Он пытался уворачиваться, но не тут-то было – удары сыпались, как тяжёлые булыжники из опрокинутой
«Этот воин очень ловок, – подумал самурай. – Похоже, он и по голому стволу индийской сирени вскарабкается!»
Да, будто сам бог войны Хатиман разгневался и дубасил так, чтобы уж окончательно выбить жестокий дух из этого разбойника.
Уже теряя сознание, усатый самурай различил перед собой, как в тумане, подростка с деревянным мечом. Конечно, бог войны принимает разные обличья. Вот какой маленький, хилый с виду, а глаза горят, и ноздри так раздуты, что, кажется, извергают пламя! Спасибо, не отнял жизнь…
Ноздря и сам не мог понять, как справился с этим чудовищным громилой. Он вдруг почувствовал невероятную силу, точно Сакон и Наики оказались рядом, направляя его деревянный меч.
Поклонившись на четыре стороны, Ноздря вскочил на рыжую кобылу и поскакал к горам Ёсино, чтобы там, среди отшельников, найти дорогу в Бриллиантовый мир, в светлое царство Будды Амиды.
Туда же, к вершинам гор, умчались души Сакона, Наики и Тосико, растворившись в неведомых далях, о которых и сказать-то нечего, но где, рано или поздно, окажемся все мы – легче пуха и дуновения летнего ветерка.
Ганеша
Сяку Кэн очнулся в каком-то тёмном и тесном логове. Он лежал, свернувшись, как в материнской утробе. «Неужели, – подумал, – это будет моё третье рождение?»
– Можно и так сказать, – услыхал он трубный, чуть гундосый голос. – Если бы не Дзидзо, кликнувший крылатых тенгу, которые в суматохе унесли тебя со двора Фарунаги, я бы и четверти редьки не дал за твою жизнь! Впрочем, выбирайся уже наружу.
Сяку Кэн потянулся к свету и осторожно выглянул.
Толстенные красно-коричневые стволы криптомерий уходили ввысь. Их ветви, будто крыши, располагались ярусами, и можно было подумать, что вокруг сотни пагод, подпирающих небо.
Снизу, приглашая спускаться, помахивал ушами знакомый пузатый Ганеша, в полосатом шарфе на шее и жёлтом кимоно.
– Где-то там в дупле мой зонтик! Ты узнаешь его – он с одной ногой и одним глазом. Зонтик-привидение по имени «каса-но-обака». Он поможет тебе.
Сяку Кэн пошарил в темноте и, действительно, наткнулся на тонкую деревянную ногу. И тут же прямо на него уставился красноватый глаз.
– Держись крепче, – посоветовал зонтик, подмигивая. – Будем прыгать!
Опустив Сяку Кэна на землю, «каса-но-обака» зажмурился и пропал, как и полагается всякому привидению, завершившему дело.
Ганеша сидел у костра, помешивая хоботом какое-то варево в котелке:
– Надеюсь, ты проголодался, дитя криптомерии! Отчего бы тебя так не называть, если уж ты вышел из её чрева?! Послушай: «крипто – мерия». Иначе говоря – скрытая доля. Или – тайное участие. Это дерево всегда участвовало в твоей жизни, оберегая, как могло. Ведь твой дух-охранник Дзидзо вырезан из его древесины. Правильно я говорю?