Путанабус. Трилогия
Шрифт:
А я ей взял и подмигнул задорно.
Господи, как мало надо человеку для счастья. Вся аж просияла, как восходящее солнышко, что майским утром разгоняет утренний туман от речки над заливным лугом.
Я искренне улыбнулся в ответ.
Как это приятно – делать человека счастливым, хотя бы на пару секунд.
– А когда мы отказались, то они нас похватали и в машину затолкали, – добавила Оксана.
– Потом привезли в какойто подвал, отобрали деньги, документы и избили, – заплакала Ярина, утирая глаза рукой, попутно счищая ею тональный крем с синяка. – Ничего не объяснили и сразу бить. По лицууу…
– А что они от вас хотели? – спросила Бисянка.
– А мы знаем? Мы поихнему ни бельмеса, – оправдывалась Оксана. – Спросят криком, гыггыргыр, потом еще чтото крикнут, и по морде кулаком. А за что?! – Она перешла на повышенные визгливые тона. – Потом в подвале сидели, запертые, без сортира. С парашным ведром вонючим. Долго. Потом военные пришли и освободили нас. Вот и все.
– Еще вояки переписали нас, вместе со всеми девчатами, кого оттуда вынули, – добавила Урыльник. – Сказали, что новые айдишки нам выдадут, взамен утраченных. А мы им новые фамилии сказали. Здесь же это можно.
– И как вас теперь называть? – спросила Буля тоном уполномоченного КГБ по району.
– Я теперь Ярина Бандера, а она, – кивнула Урыльник на Кончиц, – Окса фон Штирлиц.
Я, конечно, понимаю, что пять минут здорового смеха заменяют килограмм морковки, но в таких количествах каротель могут потреблять только кролики. Чуть со стула не грохнулся. И был бы тогда, как любит говорить Ругин, «пацталом».
А негр за стойкой, наверное, думает, что мы тут анекдотами друг друга развлекаем. У нас, у русских, жизнь круче любого анекдота.
– А они что? Вам так и не сказали, за что бьют? – спросила Сажи, когда все отсмеялись. – Это же беспредел какойто.
– Беспредел и есть, – Ярина уже выла, подвсхлипывая, – самый натуральный. А с виду – приличные пацаны. Одеты хорошо. Тачка дорогая. На морду – симпатичные.
– Хочешь сказать, не рыночный вариант, – усмехнулась Альфия.
– Неа, – сморкнулась Ярина в бумажную салфетку, – совсем не с рынка перцы. Больше на мажоров смахивают. Золотом обвешаны. Гайки[211] на пальцах в два ряда.
– Значит, понравились мальчики? – вставил я свои три копейки.
– Жора, ты издеваешься? – возмутилась Оксана. – Как могут понравиться те, кто тебя бьет?
– А до того? – спросила Роза ласково и участливо.
– До чего «до того»? – переспросила Оксана.
– До того, как били? Когда вас кататься звали? – пояснила Шицгал полет своей мысли.
– Да так… Вполне себе приличный клиент, – проговорилась Кончиц.
– Картина Репина «Приплыли», – констатировал я. – Так вы, значит, вчера на промысел двинули?
– Жора, за кого ты нас принимаешь, – возмутилась Урыльник, которая теперь, как выяснилось, уже Бандера.
Ответом ей был звонкий хохот всего девичьего коллектива.
– Ну приколистка, – держалась за живот Анфиса. – К Задорнову ходить не надо.
– Слышь, мать, а ты когда операцию по гименопластике успела сделать? – смеялась Галина.
– Какую операцию? – не поняла Ярина.
– Да по восстановлению девственности, – не унималась Антоненкова.
– При чем тут это? – откровенно не поняла Ярина, что от нее хотят.
– А при чем тут: «за кого ты нас принимаешь»? – передразнила ее Антоненкова. – Сказать, за кого тебя Жора принимает? Или напомнить, на что ты в Москве у него же подписывалась? Сидит тут, понимаешь, и целочку из себя строит.
– Все вы не так поняли, – встала на защиту подруги Кончиц. Или Штирлиц?
– Все мы так поняли, – констатировала Ингеборге. – Как есть, так и поняли. Вот так всегда все и кончается, когда в приличную компанию шлюх с панели берут.
– Сама ты млядь шпротная, – окрысилась на нее КончицШтирлиц, срываясь на крик.
– Может быть, я и млядь, – спокойно ответила Прускайте, – может, даже и шпротная. Но в отличие от тебя на панели ночами не стояла.
– Я тоже на панели не стояла, – крикнула Оксана.
Я обернулся на негра за стойкой. Фууу… Все не так плохо. Он вроде пока в панику не впадает и патруль не вызывает. Ну кричат друг на друга клиенты. Может, им так нравится? Главное – драки нет.
– Ой ли, – покачала головой Ингеборге, в упор рассматривая Оксану. – Тогда скажи нам, дорогуша, откуда тебя в наше агентство выдернули? Из какого дерьма? Ну что молчишь? Не нравится, когда тебя, как котенка, носом суют в то, куда нагадила?
Кончиц молчала, краснея шеей. И совсем не была похожа на какуюто там «фон».
А Прускайте продолжила, обращаясь уже ко мне:
– Жорик, еще совсем недавно вот ее, – она кивнула на Кончиц, чтобы я на кого другого не подумал, – наш менеджер на Ленинградке[212], ночью, снял у «мамки»[213]. Для собственного частного употребления. Выбрал под светом фар из десятка таких же. За тысячу рублей. Всего. Утром, протрезвев, рассмотрел, что баба кондиционная вполне, и в агентство притащил. Потом агентство ее у сутенера выкупило. Она за это теперь менеджеру бесплатно дает, по первому требованию.
– Сволочь ты балтийская, фашистка недорезанная, подстилка чухонская, – брызнула слезами Кончиц, подвывая, – кому это интересно? Зачем ты все это рассказываешь?
– Никому бы не было это интересно, – назидательно проговорила Прускайте, – если бы ты вчера на панель не пошла. В первый же день! Правильно сказано, что в этом мире каждый имеет второй шанс изменить свою жизнь. И вы им не воспользовались.
– Врешь ты все, – зло сказала Урыльник, перестав плакать.
Глаза ее были злыми.