Путешествие в Русскую Америку
Шрифт:
— Так вот, самое главное. Я хочу предложить помочь очищать воду в России. Можно сделать воду как нарзан, понимаете? Все пока делается старым способом, как пятьдесят лет назад. А делать что-то надо, это неизбежно. И чем дальше тянуть, тем дороже это будет стоить. Старый способ, которым чистят до сих пор во всем мире, он дороже: больше затрат, больше площади занимает. Больше выгоды от этого — вот в чем дело. Я предлагаю экономию — на одну треть. Во всем. И в площадях, и в энергии.
— А вы об этом говорили?
— Говорил в советском посольстве, ездил «Вашингтон. Мои внуки говорили об этом в Советском Союзе, пробрались в Комитет по охране природы. Как сумели, не знаю. Это Павел, младший, вы его не видели, он работает в журнале «Форбс» и пишет диссертацию по крестьянской реформе Столыпина. Павел очень деловой. Я передаю Советскому Союзу весь свой архив, двадцать пять огромных коробок всех моих проектов, чертежи. Пусть в Советском Союзе студенты учатся. Но я хочу реально помочь стране. Мой проект может спасти миллиарды. Я не преувеличиваю. Я хочу приехать и сказать: дайте мне проект, только быстренько. Если не верите, давайте устроим так. Один будет мой, другой делайте вы, или немцы, или шведы, как хотите. Давайте посмотрим разницу. И когда увидим, давайте срочно вводить лучший во всех городах страны. Медлить нельзя. Я скажу: не нужно больших проектов, это неразумно и дорого. Давайте начинать с маленьких! Даже для маленького нужен год, может быть, больше, потому что все медленно делается в Советском Союзе. Мне девяносто лет. И я жду два года. Я не могу ждать! Вы меня понимаете?
— Ростислав Аркадьевич! — огорчаюсь я. — Я попытаюсь, поговорю, но у нас все, вы уже в этом убедились, так медленно раскручивается.
— Но ведь мои внуки все рассказали!
Я стараюсь его утешить, приободрить, а сама думаю: что я смогу поделать с нашей могущественной бюрократией? Лихорадочно вспоминаю, кого знаю в Комитете охраны природы…
— Мне не нужно больших проектов. Воды в Ленинграде уходит в день по двести — триста литров на человека. Вот я и хочу устроить первый проект на тридцать тысяч населения. Можно очистить воду возле Путиловского завода, там наверняка грязная вода. Могу спроектировать небольшие станции вдоль Невы. Не придется даже строить новые помещения. Мои станции можно поместить в четырехэтажный дом. Снаружи прекрасный дом, а внутри фильтры, никто и не догадается. А какая польза моему родному городу! Я не хочу приезжать с целой командой. Пусть дадут мне трех-четырех умных инженеров, я в два года сделаю из них экспертов. Пусть дальше работают без меня, — и Ростислав Аркадьевич снова спрашивает: — Нет, вы понимаете, что у меня нет времени? Я должен с плеч моих передать свое дело другим. Все, что я хочу, — от любви к стране, от желания помочь. Ведь некоторые свои секреты я никому не раскрыл, они нигде не записаны, их нет в моих архивах, я готов передать их только на практике… И никто ничем не рискует, особенно в Ленинграде, где положение так плохо… Я волнуюсь, звоню в посольство, они что-то согласовывают с Москвой, потом звонят, что потеряли мои бумаги, опись архива, нашли только через месяц, а я все жду. Я хочу реальности, я делал проекты на миллиарды долларов. А теперь… Как вы думаете, дадут ли те копейки, которые нужны, чтобы начать?
3
Мы еще несколько раз виделись с Ростиславом Аркадьевичем, и каждый раз он с огорчением говорил мне, что никаких вестей из Москвы нет. Потом приезжал в Нью-Йорк Геннадий Васильев, навещал Небольсиных, и снова никаких известий, и снова Ростислав Аркадьевич с жаром объяснял ему, как дешев и выгоден для нашей страны его проект. И снова приезжала я, и продолжалось то же самое.
В ту первую мою поездку мы часто виделись с Аркадием Небольсиным. Я была по приглашению Аркадия на балу «Русского дворянского общества» в знаменитой нью-йоркской гостинице «Уолдорф Астория». И это было событием и для меня, и в какой-то мере для русской колонии: ведь я была первым советским человеком, приглашенным на этот праздник официально. Бал благотворительный, билеты дорогие. На балу много русских, много и американцев. За столом, куда я попала и где сидел мой главный «опекун» Михаил Григорьевич Щербинин, встретили меня неприветливо. Михаил Григорьевич только посмеивался, потом, отведя меня в сторону, объяснил: «Понимаете, эти люди приехали на бал из Техаса, до них еще не дошли наши новые веяния». Но в основном встречали дружелюбно: и председатель общества Щербатов, и Никита Романов с женой, и Бобринские, и другие люди, чьи имена известны нам скорее по курсу русской истории. И танцы, и оркестр, и русские народные пляски, в которых особенно отличился Владимир Голицын, — все это создавало тот колорит, который так привлекает на «русские» праздники. Не скрою, мне было непросто, почти каждый вспоминал статьи советских корреспондентов о первой эмиграции. Особенно одну, автор которой явился на такой же бал незваным, подслушал разговоры, а потом написал в одну из ведущих наших газет статью под названием «Бал призраков». Люди подходили ко мне и спрашивали: «Ну что, мы похожи на призраков?» А корреспондент этот продолжает писать все о том же, только теперь с обратным знаком.
Что я могла ответить? Многие из этих людей ездят в нашу страну, кое-кто хочет помогать перестройке. До сих пор даже в самых, казалось бы, дружелюбных статьях об эмиграции отсутствует понимание простой вещи — перестраиваемся мы, но перестраивается и эмиграция. Многие еще, по выражению Миши Хлебникова, «сидят на заборе и наблюдают». Пусть так. Но ведь наблюдают с интересом. И этим «многим» немало лет, и им трудно меняться. От полного неприятия сталинского режима, брежневского развала — к интересу и к симпатии… На все нужно время. Разве у нас старшему поколению так уж легко меняться?
Обо всем этом часто вспоминала я, общаясь с Аркадием Небольсиным. В отличие от своего отца очень высокий, полный, барственный, Аркадий по поведению, манерам напоминал мне то ли Пьера Безухова, то ли ожившего для новой жизни Обломова. То сонливость и медленные, с ленцой движения, то горячие, темпераментные речи, когда что-то в разговоре задевало его за живое. Мы встречались и на балу, и на завтраке, устроенном женой Никиты Романова, и дома у Небольсиных на 86-й улице и все время разговаривали — Аркадий часто вспоминал своих учителей, и все это были имена, которые стремительно возвращаются сейчас в нашу историю. Однажды я спросила его, знал ли он Набокова.
— Я у него учился в Гарварде, слушал курс лекций. Конечно, я знал его достаточно хорошо, — сказал Аркадий. — К тому же Владимир Владимирович мой дальний свойственник. Сестра Пущина вышла замуж за Набокова, его предка. Я рос с его племянником Ваней, он сейчас живет в Париже, и сравнительно часто видел его дядю.
— А какой курс лекций он вам читал? Пушкина? — спросила я Аркадия. Странно было увидеть ученика Набокова, да еще такого, который этому факту не придает особенного значения.
— Он читал и Пушкина, и курс мировой литературы. Набоков был очень милый человек. Его жена Вера приходила с ним на лекции и тихонько сидела в углу. Когда требовалось, она протягивала ему нужную книгу, чтобы он мог цитировать…
— И часто она приходила?
— Всегда, я не помню случая, чтобы ее не было. Знаете, к Набокову разное отношение. Многие считают, что в его творчестве недостаточно этики, которая так свойственна русской литературе и сейчас. Говорят иногда, что это искусство ради искусства. Но я не хочу об этом спорить. Набоков сам был очень строгий критик и ненавидел Достоевского.
— Он говорил об этом на лекциях?
— Да, он так нас учил. Но ведь главное — как он рассказывал о том, что любил. А любил он Пушкина. Даже профессора сидели с нами вместе и слушали его лекции о Пушкине. Он читал и по-русски, и по-английски.
— А каков был пафос его лекций?
— Он любил говорить, что Пушкин поэт классики, что он завершает XVIII век. Он мало останавливался на романтической стороне его творчества. «Дубровского», например, считал сочинением не очень высокого калибра. Больше всего он любил «Евгения Онегина», «Графа Нулина», «Медного всадника». Главное, что мы делали на его лекциях, — разбирали «Евгения Онегина» по строфам. И Владимир Владимирович нам все объяснял. Когда речь шла о карточной игре, он придумывал нам целую партию — как она, по его мнению, должна была развиваться. Когда Татьяна убегала в сад, он рисовал воображаемую карту сада. И с таким энтузиазмом, с такой любовью! Вообще он был более веселый и непринужденный, чем можно подумать, читая его статьи и романы. Все проходило весело, легко, празднично…
Я удивляюсь и не скрываю своего удивления, мне всегда казалось, что Набоков был строгий, довольно чопорный человек, умевший «держать дистанцию», как любит выражаться Михаил Григорьевич Щербинин.
— Это в своих книгах он держал дистанцию. В жизни, когда он читал нам лекции, этого не было. И потом, это было до той огромной славы, которая к нему пришла. Он открывал нам в Пушкине цвета и запахи его гения, которые как бы убиваются тем, что в детстве мы учим его, как учат катехизис. Все оживало у Пушкина, когда Набоков говорил. Когда стихи о балете, он рассказывал нам, какие были танцовщицы, какие танцы, как танцевали в пушкинские времена… Опера, он знал все об опере. Он читал нам свои переводы Пушкина на английский. Когда они вышли отдельной книгой, мне показалось, что то, что он нам тогда читал, было гораздо лучше, свежее, непосредственнее.