Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Ильин Сергей

3

Она стояла на углу и – пела,и сколько рядом ни было людей:застывших на трамвайной остановке,сидящих праздно в уличном кафе,снующих взад-вперед по перекресткамиль высунувших голову в окне, —а также с ними связанные вещи:как небо, скажем, в легких облаках,как в нем же ослепительное солнце,и как под ним – в предвечной суете —этот родной и надоевший город(ибо с природой он несовместим,а человек желал бы быть с природойв единстве полном, правда, на словах), —итак, в тот час как люди, так и вещине то что были завороженытем, как слепая женщина им пела(как будто бы хотела и моглаона в своем сомнительном искусствеОрфея подвиг дерзко повторить), —но как бы все они вдруг приумолкли,стараясь и не в силах осознать,что значило – не столько даже пенье,сколь непривычный облик весь ее:этот правдивый, неизящный голос,и грации неженской торжество,достоинство в движеньях угловатых,но главное – незрячие глаза:они что-то такое излучали,что трудно было выразить в словах, —так, говорят, есть в сердце мирозданья —оно иначе

и не может быть,если к ночному небу присмотретьсяс внимательностью полной хоть бы раз, —так вот, там есть невидимое солнце,чьи смертоносны для людей лучи,да и, пожалуй, для всего живого, —за исключеньем разве тех существ,в ком воплощение духовной жизни,мы не сговариваясь признаем,да, солнце темное лишь им нестрашно:теперь оно нестрашно также ей,но по другой, болезненной причине…двусмысленность всегда томит людейи как-то странно, непонятно их волнует, —подобное волненье и сейчаспомимо воли люди ощущали,внимая пенью женщины слепой,понять пытаясь, что же это значит…да, также заторможенность былаво всех их чувствах, мыслях и поступках,как будто из глубокой фазы снаих вырвал ненароком чей-то окрики, миру бдения и миру снаодновременно будучи причастны,но ни в одном себя не находя,они, лунатикам подобно, бродят,напоминая кукол заводных…быть может, если б люди вдруг узнали,зачем слепая женщина поет:не для того чтоб прокормить собачку,на одеяльце спящую у ног(хотя и этого вполне довольно,чтоб отвернувшись слезы утереть),а ради многих кошечек своих —этаких трогательных капризулей,что выборочны как назло в еде,и чье питанье стоит ощутимых денег, —да, если бы о том могли узнатьвсе эти заколдованные люди,то б их оцепенение прошло,как в сказке об Уколотой Принцессе,и на слепую стали бы смотретьони уже прозревшими глазами:как на почти что равную себе, —она бы в главном сделалась понятной…(ведь только то, что непонятно нам,в нас вызывает страх и восхищенье, —но оба эти чувства далекиот жизни самой важной: повседневной,и потому их нужно избегать,и разве что в каком-нибудь искусстве,дабы отвлечься от житейских дел,ища разнообразья, ненадолгоими с душой увлечься хорошо)…так вот, о чем мы говорили?да все о том же: о мирах иных,о том, что люди, если разобраться,по части фантастичности равныкак минимум, гомеровским циклопам,о том, что только музыка однаспасает мирозданье от распада,и что любовь двусмысленна всегда(в ее груди все чувства приютились,и злобы подколодная змеятам вековечно и открыто дремлет,и ревность, и предательство, и гнев,и месть – все человеческие страсти,питаясь от источника любви,сдвигают музыкальные орбитывращения людей всех и вещей,толкая их к великим катаклизмам),и любящая разве доброта —сочувствие как ко всему живому —с присущей ей дистанцией во всембыть может, сохраняет этот мирв гармонии… да, музыка одналежит в основе всякого творенья, —и пение той женщины слепой,подобно лире древнего Орфея,заставило прохожих в летний деньпорядок мироздания припомнить…как странно, что похвастаться не могподобным мощным действием на душуодин хоть симфонический оркестр —а они много дали здесь концертов! —(спешили звуки в ухо там войти,чтоб выйти тут же из другого уха), —поистине, мне крупно повезло,что, оказавшись в тех местах случайно,услышал я кондукторшу: онасказала пару слов о женщине поющей, —ведь были-то соседками они…тотчас я, повинуясь зову сердца,с трамвая дребезжавшего сошел, —и до сих пор не только не жалеюоб этом, но готов тот день считатьодним из самых лучших в моей жизни:а было их немало у меня.

XXIV. Баллада об Обыкновенных Вещах

1

Думаю, каждый имел хоть однажды то странное чувство,будто все вещи вокруг, но особенно те, что близки —с нами они день и ночь, как бы тоже семью составляя,больше значение их, чем квартиры простой интерьер, —жизнью отдельной живут, если пристально к ним присмотреться,и только делают вид, что бездушна их вещная суть:тайно за нами они из квартирной тиши наблюдают,но едва взглянешь на них, они тотчас отводят свой взгляд.Это легко объяснить: ведь мы в снах с ними часто встречались, —и как нельзя доказать, что реальность отсутствует в снах,так невозможно решить, что чужды осознанию вещи:просто сознание их запредельно, как древних богов.В этом любому из нас до смешного легко убедиться:нужно не больше, чем стать хоть однажды совсем одному:не потому, что людей, вас понять и утешить способных,не оказалось вблизи, – потому, что никто из людей,шире, никто из существ, называемых нами живыми,выдержать просто б не мог наш холодный задумчивый взгляд.Тонкой подобно игле, он скользит сквозь феномены мира,нет на земле ничего, что б смягчило его остроту:ненависть, страсть и любовь, равнодушие, страх, любопытство, —все перечислить нельзя, что никак не задело его, —самое страшное здесь, что при всем том размахе полета,что нам дарует наш взгляд, он привносит щемящую больв сердце: ее не унять, – бесполезно познание мира,если чревато оно чувством в сердце засевшей иглы.Вот в тот критический миг и спасут нас безмолвные вещи:только они до конца наш холодно-убийственный взглядвыдержат – и с добротой, недоступной животным и людям,их – как домашних зверей мы уже никогда не покинем, —даже однажды поняв, что на нас они смотрят давнокак на особую вещь – да, на вещь и ни больше, ни меньше:просто в ней больше, чем в них, разных качеств занятных и свойств.Ясно теперь, почему, когда мы наблюдаем за ними,кажется странным для нас, что бездвижны они и молчат.

2

Иногда каждому из нас приходится быть одному: не потому, что рядом не оказалось человека, который мог бы нас понять, а поняв, и простить, нет, не поэтому, а потому, что никакой человек и даже никакое живое существо не смогли бы выдержать столько холодной и отчужденной задумчивости, которая сквозит иногда в нашем взгляде, когда мы думаем, будто увидели, наконец, жизнь без иллюзий и без прикрас, этот взгляд – как будто стараешься проникнуть вовнутрь иглы, однако продолжаешь скользить по ее блестящей поверхности, быть может, подобный взгляд был у Иннокентия Смоктуновского, когда он играл князя Мышкина, а может и нет, неважно, – так или иначе, этот взгляд лучше всего выдерживают предметы неодушевленные, и потому надо быть им за это благодарным, а значит, относиться к ним по меньшей мере как к домашним животным или еще лучше – как к близким людям, то есть проявлять к ним любящую доброту и не расставаться с ними до последнего, – пока мы сами не уйдем туда, откуда они нам смогут только сниться, – и не обижаться на них, если в один прекрасный момент мы вдруг догадаемся, что и вещи давным-давно смотрят на нас как на одну из них, то есть как на одушевленную вещь, – не оттого ли, если пристально наблюдать за ними, нам кажется всегда немного странным, что они молчат и не двигаются?

В поисках объяснения этого любопытного феномена нам придется допустить, что вещи притаились и делают вид, что не замечают нашего пристального за ними наблюдения, и лишь при более внимательном размышлении мы поневоле вспомним ту простую истину, о которой не уставал повторять еще Будда, а именно: что мы сами не более, чем вещи, только бесконечно более сложные, вещи, состоящие из «агрегатов» тела, ощущений, восприятий, представлений и мышления, их комбинации беспредельны, но суть от этого не меняется.

Да, мы – одушевленные вещи, не больше, но и не меньше, и то, что обыкновенные, то есть неодушевленные вещи об этом давным-давно догадались, есть всего лишь элементарная логическая закономерность, а наша так называемая индивидуальность ничего ровным счетом не доказывает, потому что и любая решительно вещь, любое растение и любое животное, любой минерал и любой пейзаж, даже любая минута дня и ночи в конечном счете неповторимы, а стало быть, и индивидуальны, – оттого-то и выходит, что мир, понятый как «факультет ненужных вещей» (Ю. Домбровский), продолжает оставаться по крайней мере столь же великим и загадочным, как и мир, сотворенный Господом Богом, – итак, все без исключения суть вещи, – музыка Баха: изумительная духовная вещь, без которой дня нельзя прожить и которая упраздняет за ненадобностью многие другие, подобные ей духовные вещи; ночное звездное пространство: еще более колоссальная, потрясающая, но совершенно чужеродная нам, людям, вещь; время: самая непостижимая в мире вещь; мироздание предвечное: одна очень странная вещь; мироздание, возникшее из Первовзрыва: другая и не менее странная вещь; многочисленные гипотетические измерения реальности: вещи не для нашего ума; гномы и эльфы: вещи между воображением и действительностью; любовь: вещь, которую каждый понимает по-своему; секс: вещь, которую каждый испытывает приблизительно одинаково; буддийская медитация: самая сложная и субтильная в области человеческого сознания вещь; болезнь, старость и смерть: три общеизвестные, родственные между собой вещи; свет: вещь; и тьма: тоже вещь; кастрюля: самая обыденная в мире вещь; и оригинальная мысль: тоже вещь, но не совсем обыденная; далее, человек в пределах одной жизни: одна вещь; а человек, взятый в круговороте своих инкарнаций: другая вещь; и тот же человек, пребывающий после смерти вечно в астрале: третья вещь; так что и мысль, утверждающая возможность этих взаимоисключающих решений: вещь; как и другая, настаивающая на их невозможности мысль: тоже всего лишь вещь, – итак, все без исключения суть вещи.

И в этом нет ничего унизительного, напротив, под вещью мы подразумеваем всего лишь замкнутый на себя феномен и по этой причине внутренне вполне завершенный: не имеющий, строго говоря, ни начала, ни конца, – ведь начало и конец суть только формальные условия существования завершенного в себе феномена, сам же по себе феномен безусловен, и оба эти антиномических момента – условный и безусловный – сводят с ума человеческий ум, потому что они, собственно, не его ума дело, и постичь их нельзя; ведь ясно, к примеру, что мы не могли бы существовать без наших родителей, но наша сущность от них независима, и сколько ни рассуждай на эту тему, дальше сказанного в этих двух фразах не пойдешь, – то есть все в мире, с одной стороны, возникает и исчезает, как облако в полдневной лазури, но и все в мире, с другой стороны, вечно и неизменно, как то же облако, запечатленное на полотне мастерской кистью, – поэтому вещи не нуждаются ни в объяснении, ни в оправдании, их странно отрицать и еще более странно утверждать, они скромны, как полевые цветы, но и исполнены собственного достоинства, как незабвенный граф де Ла Фер (Атос), так что и субъект, и объект вкупе с их игривыми вариациями суть не более, чем мнимо противоположные вещи, а мир, из них состоящий, есть факультет ненужных или нужных вещей, без разницы, ведь обыгрывание названия чьей-то книги – тоже пустая, по большому счету, вещь.

И вот, когда все вокруг в пробужденном сознании становится вещами: решительно все, без какого-либо исключения, тогда и наступает состояние, при котором кажется, будто не к чему больше стремиться, потому что любое стремление вкупе с его результатом есть всего лишь вещь, без которой можно вполне обойтись, но можно и не обходиться, потому что жизнь без стремлений – если она вообще возможна – тоже не более чем вещь, хотя и самая субтильная и загадочная, то есть в состоянии медитации приходится постоянно и заново освобождаться от жизни как таковой, проявления которой, как легко догадаться, беспредельны, – и это освобождение сродни плаванию против течения, и вот оно-то, быть может, только и делает медитацию тем, что она есть по сути, то есть точечным круговоротом самых субтильных душевных энергий, – в самом деле, ведь все, что нам суждено достигнуть при напряжении всех наших сил и в пределах этой нашей жизни, есть уже и заранее обыкновенная вещь, и никогда она не будет больше и значительней той вещи, которая есть у нас сейчас, то есть нашего теперешнего состояния, пока мы ничего не достигли и ничем в жизни не стали, – и точно так же не о чем нам жалеть, потому что то, что мы потеряли, есть лишь вещь, равная всем вещам, которые у нас остались, все суть вещи, как же мы раньше об этом не догадывались? и потому, пытаясь скрыть это слишком явное внутреннее превосходство вещей над нами, мы, вместо того, чтобы самим стать тем, чем мы есть на самом деле, то есть вещью, подстраиваем вещи под себя: например, игриво представляем себе, будто они вот-вот сдвинутся с места или оживут под нашим пристальным взглядом.

Это, конечно, своего рода магия: так волшебник Сокура из прекрасного фильма о седьмом путешествии Синдбада оживлял скелет; здесь корень дьявольщины, но здесь же и механизм веры во все Высшее, потому что жить в мире вещей не только не просто, а очень даже трудно, точнее, почти невозможно, – в мире вещей можно только медитировать: о чем? да о тех же вещах, о чем же еще? но тот, кто хочет жить, не удовлетворяется одной медитацией, и потому он вынужден разрушать святые скрижали вещей, чтобы из их чрева на свет божий вышла иллюзия, будто люди и животные, боги и демоны, духи и инопланетяне, и вообще все, все, все – есть что-то иное и большее, чем просто вещи; вот жизнь и есть эта иллюзия быть больше, чем просто вещью, но в иные моменты – странные, необъяснимые, гамлетовские моменты – жизнь, точно помня о своем возникновении из вещи, вдруг замирает в чьем-нибудь особенно внимательном и пристальном сознании, отражаясь в остановившемся зрачке как вещь, – и тогда наступает состояние великого, последнего и необратимого удивления.

Быть до такой степени удивленным – значит видеть жизнь и все в жизни как вещи, то есть в аспекте чистого бытия, – беда лишь в том, что это нисколько не мешает нам жить дальше и как ни в чем ни бывало, а тем самым происходит накопление «факультета ненужных вещей»: ведь каждое мгновение жизни создает тысячи новых вещей, и весь вопрос только в том, будут ли они когда-нибудь до конца осознаны, если будут – хорошо, и тогда мы испытываем блаженство великого и последнего удивления, если же нет – тоже не страшно, поскольку неосознанность жизни есть точно такая же вещь, как и полная ее осознанность, – первая не мешает второй и может существовать сколько ей угодно.

XXV. Баллада об Ахиллесовой Пяте Поэзии

1

Часто поэтов не жалует власть,ибо предельно им малую частьцелостной жизни дано показать:жанра стихов такова уже стать.Только лишь мысли да чувства однив недоумении ночи и днис рифмой игривой должны проводить:вместо того, чтоб воистину – жить.А между тем каждый хочет тиран —царь ли, король, император иль хан —общий у всех здесь властителей нрав,каждый властитель отчасти здесь прав —чтоб злодеяния в мире егобыли чуть-чуть не «от мира сего».Волю Истории в них показатьи – злую волю свою оправдать,вот о чем втайне мечтает тиран:царь ли, король, император иль хан.Этого сделать не может поэт —ведь у искусства его слабый свет.Снова творя как бы из ничего,ложное он создает волшебство.И хоть и есть в нем закваска творца,трудно поверить в него до конца.Там же, где к образу веры в нас нет,гаснет искусства великого свет.Правда, останется после неговторостепенное, но – мастерство.Жить с ним и в нем до конца обречен,точно с пятой Ахиллесовой, он.