Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Лумикки, Тапио дочка! Позови своих теляток под воздушным этим сводом, пригони стада к мужчине, подведи к ловушкам мужа, к вынянченному у груди. Пусть бегут стада быстрее, пусть проворнее несутся. Если нету стад поближе, позови их издалека. Проведи сквозь восемь ждущих, сквозь охотников десяток на места моих ловушек из-за Таникки далекой, из концов далекой Похьи, тех, попами не обжитых, из краев неокрещенных, незнакомых, безымянных, скрытых за семью церквами. Пусть бегут они быстрее, пусть они проворней скачут. Хийси, мальчик низкорослый, прыгающий через тропы, вынь-ка шпоры золотые из лукошка золотого, из корзинки, что из меди, с воронца из серебра, бок пощекочи бегущим, поскреби у них под мышкой. Пусть они бегут быстрее, пусть они проворней скачут прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, к вынянченному у груди, пригони в упряжке медной, в золотых оковах стадо. Здесь должна пройти дорога, нового пути начало для великих и для малых. Здесь

мостки покрыты шелком, полотном — места плохие, холщевиною — худые, плотным полотном немецким, грубою сермяжной тканью. Уккойнен, отец всевышний, старец наш, владыка неба, палицею золотою с воронца из серебра по бокам ты их стегни, полосни своею палкой так, чтоб кости затрещали, чтоб колени задрожали. Леса щедрая хозяйка, маленькая дева рощи, коль рекой богатство льется, коль оно стремится выше, выше подними ограду; коль оно стремится ниже, опусти ограду ниже. Коль рекой оно не льется, пусть забор стоит на месте. Пусть бежит оно быстрее, пусть проворней стадо скачет. Здесь, куда придешь ты, стадо, красной лентой перекинут мост над огненным порогом. Шелком здесь мосты покрыты, бархатом покрыты хляби, полотном — места плохие, плотным полотном немецким, грубою сермяжной тканью. Парусом, хвосты, расправьтесь, парусиной трепещите. Пусть бежит быстрее стадо, пусть оно проворней скачет, не сворачивая в топи, не сходя с мостков в болото. Дочка мглы, тумана дева, Луоннотар, Тапио дочка! Решетом просей туманы, выдуй человечий запах, выветри ты дух героев. Застели глаза коровкам, заложи туманом уши. Из ловушек, из капканов, из сетей ты сделай по две. Проведи ты к ним добычу. Замотай им рот шелками, поверни носы в сторонку, чтобы нити не порвались, не запутались волокна. Положи ты пястку льна, горстку золотой кудели под серебряную грядку этой ночью, ночью первой, ночью среднею, второю, ночью третьего, последней. Принеси богатство ветром, вьюгой нагони, метелью, непогодою, дождями прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, к вынянченному у груди. Золото мое иссякло. Вицу выломай в чащобе, прут березовый в лощине. Кто бежать не может быстро, стегани того ты плетью, подгони кнутом ременным, мелкими хлестни камнями, сыпани вослед им галькой. Вицу в пять возьми саженей, в три сажени прут березы, чтобы им стегать скотинку, чтобы гнать большое стадо. Нет других мужчин на свете, кто б черней имел ресницы, кто ногой ступил бы мягче, кто б имел дугою брови. Нету нашего прекрасней. Стукни палицею, Укко, новою дубинкой грохни, хлестани своею палкой на местах рожденья стада, в крае меха дорогого. Добрая хозяйка леса, ты, дарящая добычу, золота тебе набрал я, серебра я приготовил, расстели платок свой лучший под мои дары лесные, чтоб на землю не упали, чтоб в грязи не замарались. Век у золота такой же, как у месяца, у солнца. Есть и золото такое, что с войны привез отец мой, Из России, с поля битвы, с поля брани из-под Риги. Золото мое полегче, серебро мое потоньше. Золото твое шерстисто, золото мое поярче.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЛИСУ

Встань, хозяйка мелколесья, встань, хозяин с бородою, поднимайся поживее, ждут тебя и окликают, здесь нужда в твоем народе. Волосков своих надергай, нащипай, нарви шерстинок, надери своих волокон, брось их к ждущему мужчине, к ожидающему мужу, вынянченному у груди. Ты бросала раньше, дева, на мои пути пушнину, делала мой край богатым, красным берег мой родимый. Муж красивый, красношлемый, Тапно белобородый! Красный шлем возьми с когтями, в землю коготь брось поменьше, в землю коготь брось побольше, на места моей охоты, на мои приспособленья. Пяйстярюс, чащобы дева, натряси своих волокон, набросай своей кострики на места моей охоты, на мои приспособленья. Мимеркки, хозяин леса, в шапке хвойной, с бородою! Мимеркки, хозяйка леса, с оловянными ножнами, с поясом из серебра. Раммикко, хозяин денег, Лоухи, Похьёлы хозяйка, звякни денежной рукою, прозвени десницей щедрой этой ночью, ночью первой, ночью среднею, второю, ночью третьего, последней. Если нету тех, кто ближе, пригони их издалека мимо девяти ловящих, через восьмерых смотрящих, через полдесятка ждущих на места моей охоты, на мои приспособленья. Пригони ты шерсть носящих на своих ногах проворных. Если нету тех, кто ближе, пригони их издалека, проведи равниной Похьи, наклоняя крышу Лаппи. Пусть бегут они быстрее, пусть проворнее несутся из краев неокрещенных, незнакомых, безымянных, из краев, где нет попов. Вицу в пять возьми саженей и т. д.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЗАЙЦА

Уккойнен, отец всевышний, старец наш, владыка неба, с севера окликни тучу, с запада пришли другую, третью вызови с востока, тучи те столкни ты вместе, ты направь их друг на друга, веточкам моим дай меду из небес медоточащих, с тучи сладкого накапай, дай ты меду веткам средним. Все тут горькие побеги, лишь один побег медовый, что опущен в снег верхушкой, в небеса уперся комлем. На конце его распорка, лук, натянутый на комле. Я вчера ходил по лесу, там заметил я три замка, три дворца я там увидел. Есть из дерева, из кости, третья крепость вся из камня. Это крепость полководца. Шесть там золотых окошек на углу любого замка. Я смотрю вовнутрь в окошко, там дарительниц я вижу, там живут хозяйки стада, руки в золотых браслетах. Анникка, ключей хозяйка, Ева, дева-невеличка, ты пойди в амбар на горке, отпусти своих ягняток, пригони своих овечек. Пусть бегут они скорее, пусть они проворней скачут мимо всех чужих ловушек, под чужою западнею на места моей охоты, на мои приспособленья, прямиком к ловцу-герою, к мужу, ждущему добычи, вынянченному у груди. Если кто бежать не хочет, подхлестни его ты вицей, подгони его легонько, стегани концом хлыста, если кто сойдет с дороги, за ухо верни на тропку, хлестани кнутом ременным, мелкими хлестни камнями, сыпани вослед им галькой.

В понедельник Кайнулайнен так и не вернулся и при­шел только на следующий день, но, устав с дороги, решил сначала отдохнуть. Вечером Кайнулайнен все же кое-что спел и, закончив, стал уверять, что мне дня не хватит, чтобы записать все руны, которые он знает. На следую­щее утро я попросил его продолжить пение. Но он отве­тил, что, будучи старшим сыном в семье, он не может ос­таться в стороне от хозяйственных работ, это не понравит­ся его братьям, а ссоры он не хочет. Кайнулайнен пообе­щал остаться дома в случае, если я найду ему замену. Я стал искать поденщика, но в эту горячую пору все были заняты делами. И мне пришлось примириться с тем, что Кайнулайнен вместе с другими отправился на работу. Я попытался найти поденщика хотя бы на следующий день, но мои попытки не увенчались успехом. Вечером Кайнулайнен с братьями вернулись из леса. Я поведал им о своей неудаче и стал уговаривать братьев рунопевца при­нять у меня дневной заработок поденщика с тем, чтобы они при возможности могли нанять его вместо остающего­ся со мной брата. Они обещали все взвесить и наутро при­няли мое предложение. Теперь рунопевец был в моем распоряжении. Он был очень доволен этой передышкой и с радостью повторял, что никогда еще песни не прино­сили ему такой пользы. После обеда пошел дождь, и он обрадовался еще больше — мы-то были под крышей. Весь день, с утра до позднего вечера, я записывал его песни, не считая перерыва на обед и того получаса, пока он го­товил кофе. Последнее было выражением его радости по случаю обретенной им свободы на целый день. Вообще-то здешние люди не привыкли к кофе, но Кайнулайнен при­обрел кофейник и научился готовить его. Он был выбор­ным церкви и, видимо, ради своего престижа приобрел этот предмет роскоши. Когда я вечером спросил у него, знает ли он еще руны, он ответил, что их, наверное, оста­лось не меньше, чем записано за день, но сразу все труд­но припомнить. Я попросил его петь на тех же условиях и следующий день, но он посоветовал не тратить из-за не­го столько денег. «Завтра, — сказал он, — мы все останем­ся работать дома, и если вам удобно, можете записать и остальное, мне нетрудно петь и работать одновременно». Я согласился и на следующий день, сидя подле него, за­писывал карандашом все, что он диктовал.

Я пробыл у них несколько дней. Все это время старая хозяйка да и остальные домашние обходились со мной очень хорошо. Хочется привести лишь один пример, кото­рый показывает, сколь добры они были ко мне. В среду вечером я вместе со всеми пошел в баню. Когда вернулся в избу и переоделся в сухое, то нижнее белье, совершенно вымокшее после бани, повесил сушиться. Утром белья не оказалось, и я недоумевал, куда же оно могло подеваться, пока в четверг уже под вечер оно не появилось на том же месте, отстиранное и разглаженное рубелем. Я поблагода­рил хозяйку, и она в ответ сказала, что сделала лишь то, что предписывает гостеприимство, и добавила: «На то и человек, чтобы делать добро другому». Потом она спро­сила: «Может, вам еще что-нибудь надо было постирать, мне бы раньше спросить, да где старому человеку все упо­мнить». Я ответил, что у меня еще осталось кое-что из одежды, которую следовало бы постирать, но мне не хо­чется утруждать ее. Но она не успокоилась до тех пор, пока я не отдал ей в стирку все оставшееся, причем увери­ла меня, что одежда успеет высохнуть до моего отъезда. Я дал ей летние брюки, потому что в Китээ собирался по­бывать в некоторых господских домах. Перед уходом, что­бы отблагодарить хозяйку за еду и прочие хлопоты, я предложил ей рубль, но она наотрез отказалась. Я тоже решил не отступать, и в конце концов ей пришлось при­нять рубль. Рунопевцу я дал 75 копеек на чай, уплатив прежде дневной заработок поденщика. Он тоже отказы­вался от денег, хотя и не столь упорно, как его старая мать.

Один из братьев рунопевца, сам кузнец, спел мне не­сколько рун о кузнеце. В одной из них говорилось о том, как Илмаринен научил самого первого кузнеца паять. Кузнец выковал топор, но никак не мог припаять приушину топора. Мимо кузницы проходил Илмаринен и услышал звук раздуваемых мехов. Он подошел, стал в дверях и спросил: «Сколько топоров ты сегодня изготовил?» Рас­серженный кузнец, решив, что над ним смеются, отрезал: «Десятый доделываю!» Илмаринен повернулся и пошел, но, уходя, бросил кузнецу несколько знаменательных слов: «Об эту пору даже те кузнецы, что кидают песок на рас­каленное железо, только девятый доделывают». Кузнец сразу же отправился за песком, бросил его на кипящее железо, и железо тут же схватилось. Это якобы и было открытием кузнеца. Секреты, известные сегодня каждому кузнецу и ставшие для них привычными, в прошлом были столь значительными, что сами боги указывали на них на­шим предкам.

Для тех, кто заинтересуется руной, привожу ее пол­ностью:

В дни былые Илмаринен заставлял кипеть железо. Что ж оно не закипает на огне в моем горниле? Я ведь также был в ученье, был у кузнеца подручным, зим семьсот я проучился, пять десятков лет, не меньше. Скалы наросли на пятки, сажень сажи мне на плечи, на голову с локоть пепла, гари — три четвертых локтя. Напевал кузнец когда-то, не жалел сухое горло, заходя в родную кузню. Сам кователь Илмаринен, этот мастер вековечный, спрашивал, осведомлялся, задавал вопрос за дверью, так через порог справлялся: «Сколько топоров сковал ты?» Отвечал кузнец лукаво: «Я кую уже десятый!» Говорил так Илмаринен, изрекал он так за дверью: «Мастера такие даже, не куют еще десятый, кто швыряет в пламя горна, в лапы крепкие железа, кто песок в огонь бросает!» Тот урок кузнец усвоил, принял тот совет полезный, сунул он железо в пламя, бросил и песку в середку, так и топоры сковал он, так же молотки он сделал.

За эту и другие руны, рассказанные кузнецом Кайнулайненом, я предложил ему 20 копеек. Он был очень дово­лен и посчитал плату хорошей. «Пожалуй, с этого дня я начну ковать руны», — сказал он. Я спросил, может ли он сочинить настоящую руну. И он ответил:

Сотнями слагали песни, так же делали и раньше, над ребенком песни пели, в пастушонках дни за днями, золотыми вечерами.

Едва я собрался уходить, как пришла старая хозяйка с рублем в руке и заявила, что она не может взять его:

«Ведь вам еще не раз придется обувь покупать, прежде чем попадете домой к родителям, не могу я взять ваши деньги».

Я просил ее не беспокоиться насчет моей обуви и сказал, что на это у меня деньги остались. Так я рас­стался с этим приятным домом. Старушка благословила меня, проводила в дорогу и пожелала целым и невреди­мым вернуться в родные края.

Я не случайно так подробно рассказал про свое житье у Кайнулайнена, а с целью дать читателю какое-то пред­ставление о жизни простого народа в Карелии. Я выбрал для описания именно этот дом, поскольку пробыл в нем дольше обычного и сумел поближе познакомиться с людь­ми. Я мог бы на каждой странице приводить примеры ка­рельского гостеприимства, но боюсь утомить читателя и поэтому не стану повторяться. В Карелии нередко встре­чаешь хозяек, которым совесть не позволяет брать плату за еду, и чаще это бывает в глухих деревушках. Люди, жи­вущие возле дорог, как-то уже привыкли брать деньги, хотя и там на мой вопрос, сколько уплатить за еду, обыч­но отвечают: «У нас есть чем накормить путника и без денег». Но при повторной просьбе назначить плату они обычно говорят: «Ну разве какой-нибудь грош детям». С той же доброжелательностью и готовностью помочь не ради собственной выгоды я сталкивался и тогда, когда приходилось переправляться через узкие проливы и озе­ра, — гребцы отказывались от платы. Несмотря на мои пояснения, что я путешествую не на свои средства и не из своего кошелька плачу деньги, они все равно ни за что не соглашались брать плату.

13 июня я покинул Хумуваара и к вечеру добрался до поместья Пухос, нынешним владельцем которого был ма­гистр Фабрициус. Я провел здесь ночь и следующий день. Это живописнейшее место находится между Пюхяярви и Оривеси. Эти озера соединяются протоком Пухос, на берегу которого построена большая лесопилка. На озере Оривеси множество маленьких островков, сплошь покры­тых лиственными лесами. Здесь я впервые в Карелин увидел несколько парусных лодок. Вид на озеро Пюхяярви, расположенное с другой стороны, не столь живописен. Нынешний хозяин поместья немало потрудился, чтобы ук­расить эту местность. Посаженные им в саду яблони в бли­жайшие годы начнут плодоносить. Климатические условия здесь не столь уж и суровы, есть примеры, когда яблони плодоносят и в более северных областях Фин­ляндии.