Путешествия и новейшие наблюдения в Китае, Маниле, и Индо-Китайском архипелаге
Шрифт:
Возвращаясь однажды домой часу в 7-м вечера, я встретил бегущего опрометью ко мне мальчика из трактира и зовущего меня отчаянным голосом, говоря: «Ради Бога, поспешите подать нам помощь: остановившийся у нас иностранец, отравив себя, лежит замертво на полу». Не отвечая ему, я бросился к себе наверх в кабинет и, отыскав между запасом моих медикаментов сернокислый цинк, отвесил два приема оного: один в 20, а другой в 40 гранов, и с сим запасом поспешил в комнату иностранца. Здесь увидел я его без движения, лежащего на полу и, по-видимому, совершенно мертвого, но нашел, что в сердце еще было слабое биение. В то же время достал я горячей воды, распустил в ней 40 гранов цинка и старался влить раствор сей ему в горло. В сем успел я с немалым трудом, ибо нужно было разжать ему рот и привязать между зубами две серебряные большие ложки, дабы рот не мог затвориться. Потом, отыскав круглую палочку из китового уса и навертев на конец оной тряпочку, я с трудом втиснул оную, через горло его, в желудок; находя, что и сие не помогает, я влил ему и второй прием цинка и через несколько минут снова вложил китовый ус в желудок. Через четверть часа больной вздрогнул, и с ним начали делаться такие конвульсии, что едва четверо сильных людей могли его удержать; наконец, однако ж, в желудке сделалось движение и произошла сильная рвота, посредством коей он выбросил более двух унций опийной тинктуры,
Таким образом, превозмогши главное затруднение, я увидел, что он потерял все силы и его начала одолевать сонливость, которой если бы дозволить усилиться, то он никогда бы уже не проснулся; ибо известно, что людям, спасенным от опия, если дозволить уснуть, они сном сим оканчивают земное поприще. Для предупреждения сна давали ему пить уксус с водою ежеминутно, и я приказал двум человекам шатать и трясти его, коль скоро они заметят, что он засыпает. После трех- или четырехчасового шатания я дал ему проглотить чашку крепкого бульона и потом кусочек хлеба; через два часа силы начали возвращаться, и он мог уже пройтись по комнате. Потом уже я дозволил ему отдохнуть, приказав, однако же, слугам наблюдать, что коль скоро он начнет тяжело дышать или храпеть, тотчас его разбудить. Однако ж сон его был тих, и он утром проснулся совершенно здоровым, чувствуя только некоторую слабость.
Когда я пришел навестить его, он, задумавшись, сидел, но едва увидел меня, как бросился ко мне и, обняв мои колени, горько заплакал. Я поднял его, но он был так растроган, что только по прошествии нескольких минут мог начать говорить. «Чем могу изъявить мою признательность за труд ваш спасти жизнь, которая недостойна спасения!» Я ободрил его, прибавив, что, вероятно, он встретил в жизни жестокие несчастия, когда мог решиться на столь отчаянное дело, и что, без сомнения, он знал всю гнусность и беззаконие покушения на свою собственную жизнь. Он отвечал только: «Боже! Прости мое прегрешение». — «Будьте откровенны, — сказал я, — вы видите, что я друг, желающий вам добра, и если кошелек мой или совет могут быть вам полезны, то я готов, если узнаю только, каким образом могу вам служить; что могло побудить вас к тому ужасному поступку, как могли вы решиться предстать перед создателем вашим без его дозволения?» Он, проливая источник слез, упал на колени и, казалось, усердно молился и раскаивался в своем преступлении. «Теперь, — сказал он, — молитва успокоила меня, и я могу объявить вам, что, приехав сюда, я надеялся найти способ переехать на Сандвичевы острова, но вот уже более месяца живя здесь и истратив все деньги свои, вошел в долги и, не видя средств избавиться от беды, выпил опиуму, чтоб положить конец моим несчастиям». — «Молитесь только Богу, — сказал я, — и при вашей молодости с прилежанием и стараниями вы не пропадете».
На другой день, расплатившись с его трактирщиком, я доставил ему офицерское место на корабле, отправлявшемся в Манилу и на Сандвичевы острова. Он казался весьма довольным и благодарным и через несколько дней отправился по назначению, и я не встречался с ним до прибытия моего на Сандвичевы острова в 1820 году.
При сем случае, вероятно, читатели мои не сочтут излишним, если я расскажу им дальнейшие похождения сего молодого человека.
Когда первый восторг его от нашего неожиданного свидания прошел, я пригласил его в каюту к себе, представил жене моей и просил рассказать мне похождения свои со времени нашей разлуки в Кантоне; он с удовольствием согласился и сказал мне, что шкипер корабельный, коему я его поручил, был весьма добрый и к нему снисходительный человек и объяснил ему, в чем будет состоять его должность, обещав во всяком случае помогать ему. «Путешествие наше, — продолжал К-к, — было продолжительно, потому что мы останавливались в Маниле и на Гуаме, одном из Марианских островов, для торга и снабжения себя припасами. Шкипер был весьма доволен мною, но однообразная корабельная жизнь не нравилась мне, так что задолго еще до прибытия на Сандвичевы острова я решился оставить судно с тем, чтобы никогда более на оное не возвращаться, ибо, по внимательном рассмотрении своих собственных чувств, я открыл, что порядок и строгая дисциплина, коей всякий служащий на корабле необходимо подвергается и без коей нельзя с успехом управлять кораблем, соделывали меня несчастным, тем более что, привыкнув к вольной, беспорядочной жизни, я не мог, при всем желании, переносить корабельного порядка. Едва только мы прибыли к Сандвичевым островам, как я просил шкипера уволить меня от службы его; он сначала казался не только удивленным, но даже обиженным и спросил меня, разве я недоволен его обхождением; но когда я объявил, что я совершенно доволен и признателен за все его ко мне ласки и что я уже прежде решился поселиться на сих островах и провести там остаток дней своих, он казался совершенно удовлетворенным моим объяснением. К сему он прибавил, что если бы я перешел на другой корабль, то ему сие было бы неприятно; но поелику я решился там остаться, то он не только сему не противится, но, напротив того, представит меня королю сих островов, с коим он давно знаком и который весьма его любит: ибо, сказал он, сюда приезжает слишком много мошенников из Европы, и потому король без особой рекомендации затрудняется принимать; и действительно, рекомендациею шкипера приобрел я тотчас доверенность короля и благорасположение королевы и всей королевской фамилии. Через несколько месяцев после сего одна из принцесс королевского дома, двоюродная сестра короля, влюбилась в меня, и я, хотя с некоторым трудом, получил, наконец, по желанию королевы-матери и по настоянию короля, который меня весьма любит, руку сей принцессы и сделался князем страны сей. Теперь я управляю областью и получаю как от приданого принцессы, так и от платимого крестьянами моей области оброка, состоящего из свиней, рыбы, ямов, тарров [80] и других произведений страны значительный доход и, проводя независимую, хотя и дикую жизнь, считаю себя весьма счастливым, и при сем случае не могу не изъявить вам, какую я чувствую благодарность к вам за мое спасение в Кантоне; почту себя счастливым, если могу вам в чем-либо быть здесь полезным».
80
Ямс или батат — тропическая диоскорея, сладкий картофель тропической островной ЮВА и Океании. Таро — многолетнее клубневое растение (с массой плода до 4 кг при 25—30% крахмала) сем. ароидных в тропиках и субтропиках ЮВА и Океании (на Таити и др. о-вах) — Colocasia esculenta — Прим. В. М.
Я
Из расспросов знакомца моего и других островитян узнал я, что некоторый род удельной системы правления господствует на сих островах. Крестьяне приписаны к земле, с которою и передаются, уступаются или перепродаются. Первоначально ли система сия существовала на сих отдаленных островах или введена была впоследствии испанцами, есть вопрос еще не разрешенный. Военная одежда их, некоторые обычаи и многие слова языка имеют разительное сходство с испанскими, которое до того простирается, что можно даже верить, что испанцы открыли острова сии задолго до того времени, когда оные сделались известными другим европейским мореплавателям; но что, как мы имеем примеры, от неверного означения широты и долготы островов, в то время от неисправности инструментов весьма естественного, острова сии были потеряны и забыты. Особенно в военном костюме их поражает сходство с римскою каскою и испанским плащом или римскою тогою.
Во время моего прибытия к островам сим король имел большие несогласия с непокорными вассалами своими, т. е. с теми из удельных князей, кои считали себя только в весьма малой зависимости от короля. Спор их происходил, во-первых, о религии: истребив недавно идолов и отрекшись от идолопоклонства, они пребывали в нерешимости, какую веру принять; и во-вторых, о власти, какую имеет король над удельными князьями. Король спрашивал мнения моего о сих спорных пунктах, и я объявил ему, что народ без религии не лучше собак, и советовал ему без замедления сделать выбор: ибо безнравственность и порочная жизнь, к коей уже привыкают его подданные со времени уничтожения идолослужения, укоренятся и соделают их развратными, следовательно, будет весьма затруднительно ими управлять.
Он задумался и казался в глубоком размышлении, и потом вдруг воскликнул: «Все, что вы сказали, совершенно справедливо, и я уже заметил великую перемену в подданных моих, равно и князья-вассалы мои сделались весьма непокорными. Я думаю, что мне придется или послать, или самому поехать просить помощи у друга моего, короля английского. Теперь же нужна мне ваша помощь: я намерен созвать совет князей и, разумеется, приглашу в оный и тех из них, кои управляют областями, мне преданными; надеюсь, что вы с своей стороны не откажетесь объяснить тем из них, кои желают независимо от меня обладать некоторыми островами, сколь несправедливо и достойно порицания их поведение. Скажете ли вы им, что они худо поступают?» — «Без сомнения, скажу, — отвечал я, — тем более, что я недавно узнал, что один из них, по прозвищу Питт (Краймаку), ваш первый министр, человек с большим умом, управляет ими, и если он пойдет против вас, то плохо будет; но не беспокойтесь, государь, я от приятеля своего все узнал и постараюсь обратить замыслы их в ничто, настращав их». Он, казалось, был в восхищении и тогда же приказал созвать совет в известный день, дав довольно времени преданным ему вассалам прибыть из отдаленных провинций.
Между тем я услышал, что Питт пришел в крайнее беспокойство, узнав о моих продолжительных с королем совещаниях, и начал употреблять все старания, чтоб уверить меня в преданности своей к королю. Вероятно, он и был предан королю, но, видя, что многие могущественные удельные князья недовольны правительством и ни один из друзей короля не старается восстановить колеблющейся его власти, он, как хитрый политик, доколь не узнает, чья сторона одолеет, придерживался сильнейшей. Как бы то ни было, я решился начать атаку с него, как первого вельможи и человека, одаренного умом и имеющего великое влияние, смелым объяснением ему перед всем советом, дабы тем устрашить и прочих вельмож. Составив план сей, король приказал изготовить место для их принятия и доставил мне хорошего и смелого толмача, который знал по-английски и не страшился объяснять им мои мысли. В назначенный день, прибыв на сборное место, я нашел многочисленное собрание начальников; многих из них я никогда прежде не видел, и король тотчас меня им представил. Все главные вассалы здесь находились, исключая двух: один не мог присутствовать по дряхлости, а другой, брат старой королевы, чувствуя себя более других виновным, извинился под предлогом, что необходимое дело отозвало его на один малый остров, куда он накануне собрания и отправился. Король открыл заседание краткою, но сильною речью, в коей объявил им, что решился поддержать во что бы ни стало королевскую власть свою, переданную ему по наследству отцом его, и что он уверен, что все европейские державы будут ему в том споспешествовать. «Вот! — прибавил он, указывая на меня. — Генеральный консул величайшего и могущественнейшего императора, послушайте, что он скажет о сем предмете!» После сего, обращаясь ко мне, просил меня сказать им мои мысли. Тогда я через переводчика спросил их, есть ли между ними хоть один удельный князь, осмеливающийся не признавать короля или не считать себя подданным его. Всеобщий ответ был, что нет ни одного. Тогда, обратясь к Краймаку, я сказал: «Однако ж вы осмелились соединиться с честолюбивыми злоумышленниками, чтоб отторгнуть некоторые острова и объявить себя независимыми; я знаю, что в сем случае вы последовали советам некоторых поселившихся между вами европейских вероотступников, коих единственная цель состоит в том, чтоб, пользуясь междоусобием, учредить систему морских разбоев и тем расстроить и уничтожить вашу богатую торговлю, но план сей никогда не удастся: ибо все производящие в морях сих торговлю европейские державы вооружатся против сего и флотами своими уничтожат вас. Посему живите лучше в мире с европейскими государствами, кои могущественны и коих корабли ежегодно посещают ваши острова, снабжая вас всем нужным; почти все они признают короля вашего и посему дадут ему руку помощи. Следовательно, если вы здесь публично не объявите, что не имеете намерения восставать против его власти, я донесу об вас правительству моему как о бунтовщиках, и уверен, что и все другие, находящиеся здесь верные иностранные подданные последуют моему примеру».
Когда слова мои были передаваемы толмачом совету, черты лица Краймаку непрестанно изменялись, но едва успел я кончить, как он начал уверять меня, что все слышанное мною о нем не имеет ни малейшего основания и что он считает величайшим счастьем, что был верным другом и министром предшествовавшего государя, и равно гордится названием вернейшего подданного сына его, настоящего короля, и в доказательство того бросился перед ним ниц, воскликнув: «Я признаю короля Рио-рио полным государем, от подошвы ног до волос главы его, а себя его подданным! И пусть те, кои думают иначе, не следуют моему примеру!» Однако ж ни один не осмелился, какие бы чувства ни обуревали его в то время, и все до последнего пали ниц, изъявляя верноподданническую любовь к Рио-рио, сыну короля Тамеамехи.