Путешествия к американским берегам
Шрифт:
К часу за полдень усиленный беловатый дымок из зимников означает возвращение и обед детей, затем собираются старшие. Жена снимает с мужа налимью камлею, отпрягает собак, ставит на вешала нарту, с заботливостью откладывает в особый угол кормовой бараборы привезенную добычу, опасаясь, что не будет счастья в улове или промысле, если она, забывшись, продаст что или издержит из свежего в течение трех суток со дня ее привоза. Кажим наполняется: мужчины вносят в него свои пешни260, состоящие из оленьего рога, насаженного на палку Они доселе веруют, что в прорубь, вырубленную топором или пробитую железной пешней, не пойдет рыбы столько, сколько бы следовало, развешивают для обсушки рыбьи черпаки, и вот наступает пора высшего наслаждения туземцев – баня. Одни бойкие промышленники, избегая этого изнеживающего удовольствия, отправляются на реку бегать на лапках взапуски или вести какую-нибудь иную игру.
Пока один из претендентов на баню оленьим клином колет намелко дрова, а другой складывает их клеткой, фут 4 в квадрате, остальные убирают развешанные парки, приносят или достают с верхних лавок все нужные принадлежности паренья: чашку известной жидкости, травяную мочалку, из мелких стружек неплотно связанные затычки (не знаю другого равносильного слова); наконец, изготовились: принесена, раздута и подложена головня; огонь быстро обхватывает костер; дым, как густой туман, застилает кажим от пола до потолка, не находя достаточного выхода в верхнем люке; искры еловых дров с треском разбрасываются во все стороны; парильщики обсели огнище и, чтоб не задохнуться, вооружили свои рты поименованными затычками. Операция началась, и вместе с тем оглушительный вой и плач понеслись из кажима – это, мы знаем, туземцы оплакивают умерших, вспоминают славные деяния предков и невозвратные дни своей молодости; мы знаем, что некоторые, прожаренные у огня, без памяти вытаскиваются на снег собратьями, знаем, что с окончанием бани вся остающаяся жидкость выливается на угли и распространяется удушающий запах, по крайности на полчаса, и потому это время проведем с молодежью.
Один известный ходок трижды опередил своих товарищей. Принялись за другого рода забаву: наломав до 10 штук таловых ветвей, разложили их одну от другой в расстоянии 6 фут; каждому участнику следовало перескочить через пространство между ветвями безостановочно так, чтоб во время бега становиться ногами по этим меткам и не сдвигать их с места; через шестифутовые расстояния перескочили все участвующие; раздвинули ветви на семифутовые – некоторые спутались; прибавили расстояния еще на фут, и малая только часть совершила скачку с успехом; наконец, через девять девятифутовых расстояний мог скакать, не переводя духа, только наш малорослый стрелец Никитин. Собравшиеся на угоре женщины не оставались праздными зрительницами: вооруженные нарочно для того приготовляемыми ножами из мамонтовой и моржовой кости, они весьма искусно выводили по снегу различные узоры, одна из них случайно упала, вскочив, тотчас начинает бросать на себя снег, оплевываться, смеяться: кто пренебрежет этими предосторожностями, тот рискует занемочь и даже умереть.
Баня кончилась; светлый люк накрыли, но молодежь расположилась веселиться. Положили на славу: кто скорее другого продолбит лед, толщиною 4-х фут? Отправились в кажим за пешнями; там парильщики оканчивали обед, и большая часть из них приняла участие в этой забаве. Двое стариков выбраны старшинами: один для подания сигналов последовал на реку, вместе с состязателями, другой, свидетельствующий о победителе, остался в кажиме; остальное народонаселение, от старого до малого, высыпало на берег. Состязатели выстроились в линию, футах в 5 друг от друга, старшина кинул вверх шапку, и в тот момент, как она, достигнув высшего предела своего полета, обратилась книзу, все пешни разом вонзились в лед. Мы удивлялись ловкости некоторых туземцев; казалось, они менее других прилагали усилия и вовсе не торопились, но дело у них шло скорее. По мере накопления осколков, их выгребали ногами и руками; через 71/2 минуты у одного выступила вода; он погрузил пешню в сделанное отверстие по самую рукоятку, в знак убеждения зрителей, и потом стремглав бросился в кажим для представления ее оставленному там судье. Общее шумное ободрение сопутствовало победителю.
Смеркалось; народ расходился; снизу реки показалось две нарты; несколько детей остались на берегу из любопытства взглянуть на подходящих; вскоре они поднялись к селению и остановились у одного зимника: то была семья, состоящая из мужа, жены, взрослой дочери и мальчика-подростка. Никто их не встретил, со всем тем приезжие располагались, как дома; привязали собак к столбам кормовой бараборы, сложили в нее привезенный скарб и товар, подняли нарты на вешала; потом женщины и мальчик спустились в зимник, мужчина пошел в кажим. «Здравствуй», «прощай», «спасибо» – этих слов не существует в туземном словаре. Вошедший отряхнулся, сколотил снег с торбасов, снял и повесил для просушки камлею, или верхнюю парку, и, вытащив руки из рукавов той парки, в которой остался, что вообще делается ради большего тепла и выражения безделья, – молвил тому, у кого он остановился: «Я к тебе». Тот ответил обычным «тавай-хвай», которое в этом случае всего ближе выражается наречиями «ладно», «хорошо». Тем приветствия закончились.
Отогревшись, понюхав или покурив табаку, приезжий заводит речь, не обращая ее собственно ни к кому, о том, что нового произошло в его стороне, рассказывает виденное и слышанное во всех селениях, через которые он проезжал, но изъясняется всегда слогом повествовательным, в неопределенном наклонении и в иных случаях иносказательно, так, например: на таком-то селении, говорят, касяги ходят и дарят табаком – это значит, что он видел русских, получил подарок, но не утверждает положительно, чтоб русские одаривали и в других селениях, или такой-то, одетый в новую парку, лежит в кажиме головой к стене – это означает умершего; над таким-то шаманят – знак болезни, там-то много жира или чего другого – свидетельство изобилия промысла или улова и тому подобное. Кто умер, кто и чем болен, кто и что добыл, объясняется по особенным вопросам впоследствии; во время же повествования все слушают, только изредка восклицая: «А! кика», то есть «так, так».
Гость приехал не к кому-либо исключительно, но желает своему товару найти покупщика за необходимые для него предметы; удовлетворив себя и других рассказом, он вносит в кажим все привезенное для промена и объявляет, что за то и то желательно иметь это и это. Каждый рассматривает, и если кто находит промен для себя выгодным или полезным, то со своей стороны, не говоря ни слова, приносит требуемое, чтоб все видели доброту и качество поступающих на обмен вещей; если цены привезенных предметов дороги, то одни молча отходят прочь, другие торгуются. Но вот приезжий подает одному из туземцев вещь, которую выменял от него назад тому около года: «Это, – говорит он ему, – не годится для меня!», и тот, оглядев вещь и признав ее действительно за свою, возвращает то, что получил, без всякого возражения.
У молодой из прибывших женщин муж остался в своем селении; войдите в зимник, вы увидите у нее другого; этот второй не половинщик, как то бывало в старину у алеутов и кадьякцев, а кукла, которую она и раздевает, и кормит, и спит с ней. Мужья, любящие или имеющие жен малолетних, таким же порядком обращаются со своими нареченными.
Настал вечер. В кажиме долго и темно и пусто; большая часть мужчин ужинает в зимниках; наконец, мало-помалу собираются, щедрые или достаточные приносят жир; иные принимаются за различные работы; другие, сидя на лавках и покачиваясь взад и вперед, слушают рассказы приезжего или домашнего краснобая; по временам нюхают или курят до одурения; вдруг из одного зимника раздаются звуки бубна и завывания шамана: это лечение больного. Как не посмотреть! Пойдемте; нам сопутствуют немногие.
В одном из углов зимника сидит больной: он страдает простудой и в особенности ломотой поясницы; перед ним горят два жирника; зад парки поднят ему на голову; два шамана, по той и другой его стороне, по временам поют и бьют в бубны; за ним виднеется растрепанная голова старухи; она каркает по-вороньи, клюет носом в спину больного, с кем-то переговаривается и, встречая или препятствия или видя неуспех, переменяет голос, щекочет по-сорочьи, лает по-собачьи, вот, наконец, завыла волком, начала кидаться на больного, как будто грызет ему спину, срывает с него что-то, показывает вид, что бросает на воздух; в бубны забили сильнее; старуха, вскочив, сдернула парку с пациента, принялась ее вытряхивать, потом, схватя веник, начала махать им во все стороны, выметать из-под нар, как бы кого выгоняя; открыли верхний люк; четыре других тунгаков на крыше зимника ударили в бубны, закричали: «Побежал, побежал! у! у!». Старуха притворилась или точно обеспамятела. Этот был третий дух, выгнанный ею из больного, сколько еще их в нем осталось, никто не знал. Если то был последний, больной в скором времени должен поправиться, в противном случае шаманство продолжится, разумеется, по воле больного, потому что он за это платит и иногда довольно дорого. Тунгаки утверждают, что вся сила их искусства состоит в отыскании духа, который вселился в больного: выгнать его они не считают важным. Не так ли и в медицине?
Время склоняется к полуночи, туземцы располагаются спать, и когда все стихнет, мужья дезертируют к своим дражайшим половинам.
Пляски туземцев Квихпака и Кускоквима вовсе различаются от поморских в духе и действиях. Пляски первых – собственно, передача в мимических представлениях явлений духов тунгакам при каких-нибудь случаях частной их жизни, и так как дух является в образе зверя, птицы, человека или в другом каком фантастическом виде, то вместе с пляской тунгак представляет и его личину или маску. Слова песни – описание в известном размере явления или беседы тунгака с духом. Каждую пляску в первый раз выполняет в кажиме сочинитель, а потом она переходит вместе с личиной в общее достояние. Песни поются теми, которые дают вечеринку, напев одинаков с приморским.