Путешествия в Мустанг и Бутан
Шрифт:
Пение возвращавшихся с поля стало громче. Слышался смех. Люди, по-хозяйски перекликаясь, расходились по своим домам. Некоторые стали спускаться вниз, и из тумана выплывали лишь их плечи и головы.
Было по-настоящему холодно, и мы с наслаждением устроились в помещении. Три отверстия в квадратной глиняной печи дышали жаром, оранжевые сполохи освещали комнату. Задрав голову, я увидел массивные почернелые балки. Две стены были сплошь увешаны глиняными горшками и медными таганками; встречались также деревянные кружки и похожие на бочонки
С потолка свисали кожаные бурдюки с бараньим жиром. Возле двери стояли открытые ушаты с молоком. В углу лежали тёмно-коричневые медвежьи шкуры — они прекрасно служат не только в качестве тёплой одежды, но и как удобная подстилка для переноски тяжестей на спине. А тяжестей приходится таскать немало: воду из реки, молоко с пастбищ, дрова из лесу, зерно на мельницу.
Каждая вещь в доме заслуживает отдельного рассказа: и маленький светильник из глины, наполненный растопленным салом, и круглый камень для сбора сажи (повинность дзонгу), и сотни деревянных колышков, и железные наконечники для сохи.
Старуха оглядела нас с обычной крестьянской недоверчивостью и, похоже, осталась довольна. «Молодой господин», сказала она, может спать в кладовке, а Тенсингу и носильщикам, чьи лошади звенели колокольцами во дворе, места, наверное, не хватит. В этот самый момент мои спутники внесли тюки и металлическую посуду, упряжь и седельные коврики. Старуха молча оглядела наше добро.
— Куда это вы идёте? — спросила она.
— В Ташиганг, — гордо ответил я.
Через всю страну, мог бы я добавить. Старуха покачала головой.
— Долгий путь…
Однако после этого она отнеслась к носильщикам с большим состраданием и показала им на тёмные углы: «Можете спать здесь». Затем повела меня в кладовку. Старинный ключ с трудом влез в замок, старуха налегла на него всем телом, звякнула пружина, и толстая дверь отворилась.
Мы вошли в тёмное помещение. Старуха открыла ставни, и слабый фиолетовый свет просочился сквозь маленькое оконце. Кладовка была пуста, если не считать трёх бамбуковых корзин с зерном. На стенах, покрытых копотью, ясно виднелись отпечатки человеческих ладоней.
— Зачем это? — спросил я.
— «Она», — буркнула старуха. — Это наш обычай. Пау (колдун), когда мой муж заболел, велел сделать так, чтобы отогнать злых духов.
Старуха, должно быть, не вполне доверяла мне, потому что собрала кое-что с пола, открыла другим ключом ещё одну дверь, поменьше, и спрятала вещи там. Я заглянул через плечо. На потолке в чулане висели сотни лоскутков сушёного мяса, по стенам стояли сундуки с праздничной одеждой — крестьяне надевают её во время фестивалей или перед визитом в дзонг. Там же хранились соль и бурдюки с жиром.
— Ама (мать), — сказал Тенсинг, — продай нам яиц.
— Нет у меня яиц. Я бедная крестьянка. Попроси еды в дзонге.
— Ну что ты, ама, — ехидно улыбнулся Тенсинг, — у тебя столько жира, что ты лопнешь за зиму.
— Осталась вот пара картошек, — буркнула хозяйка.
Она
— Для молодого господина, — сказала она, с шумом захлопывая дверь. — А ты, — продолжала она, обращаясь к Тенсингу, — будешь ночевать за дверью.
Я пошёл к печке погреть руки.
— Тяжёлый у вас груз, — сказал один из носильщиков по имени Дава.
Он бросил на пол седельные коврики, лёг на них и принялся шарить в бесчисленных карманах своего кхо. Потом вытащил деревянную кружку и обратился к хозяйке.
— Мать, дай водички.
— Сам сходишь, — отрезала та. — Вода на улице под галереей.
Носильщик остался лежать. За водой отправился другой парень, более покладистый. Дава развязал холщовый мешочек и высыпал в воду какой-то порошок. Это была молотая овсянка — цзампа. Подождав немного, Дава принялся вылавливать размокшие катышки и ловко засовывать их в рот.
— Япу ду (всё в порядке)? — улыбнулся он, закончив трапезу. И добавил: — Худшее, почитай, уже позади. Завтра пройдём ещё один перевал и днём будем в Джакаре.
— Вымой как следует картофелины, потом вымой кастрюлю, налей в неё чистой воды, добавь немного «белой штуки», порежь картофелины на части и доставь кастрюлю на огонь, — проинструктировал я своего кулинара. — Яйца я сварю сам.
— А риса у нас нет? — спросил насторожённо Тенсинг.
— Нет, — радостно откликнулся я: наконец-то можно было сменить диету.
— Что? Будем есть одну картошку?
Повар был явно разочарован. В Тибете рис считается роскошью, и только сейчас я понял, что в его глазах наш монотонный режим питания выглядел нескончаемой оргией…
Старуха подкинула в огонь несколько чурок, пламя забило сквозь отверстия в печи. Звон колокольцев возвестил о возвращении мужа нашей гостеприимной хозяйки. Привязав лошадей под домом, он прошёл по бревну, молча поклонился мне и проник сквозь кладовую на галерею, где стоял грубо сколоченный алтарь. То была домашняя молельня.
Хозяин принялся бить в большой барабан, низко кланяясь трём статуям.
Я умирал от усталости. Но так хотелось всё посмотреть! Сколько чудес вокруг, начиная с белых отпечатков ладоней на закопчённых стенах, кончая глиняным горшком необычной формы. Тысячелетняя гончарная традиция в районе Бумтанга, быть может, исчезнет через десятилетие, когда сюда завезут алюминиевые кастрюли…
Красота всех этих предметов зиждется на любви, которую вкладывает умелец в своё изделие. Мастера совершенствуют искусство до той степени, когда форма и рисунок превращаются в ритуал, то есть не диктуются ставшей общим правилом нашего производства «функциональностью», а выполняют некую священную роль. Резьба балок, лепка кувшинов, ковка чугунков — всё это в своей первооснове было искусством, к которому приступали с песнопениями и молитвами.