Путеводитель по поэзии А.А. Фета
Шрифт:
Но темные деревья не только противопоставлены в этой строфе яркому закату. Они также наделены признаками стремления вверх, легкости, полета: «их легкий очерк <…> вознесен». Они словно улетают ввысь.
Четвертая строфа придает стихотворению новый смысл, превращая его из пейзажной зарисовки, из картины вечерней зари в философскую миниатюру, в символическую сцену. Деревья предстают подобием живых существ, причастных двум противоположным планам, сферам бытия — земле и небу.
Образная структура
Вечер, закат — излюбленный романтический пейзаж; такая деталь, как освещенные закатными лучами вершины деревьев, ближе всего к фетовскому образу в элегии В. А. Жуковского «Славянка»: «окрест сгустился лес; / Все дико вкруг меня, и сумрак и молчанье; / Лишь изредка, струёй сквозь темный свод древес / Прокравшись, дневное сиянье // Верхи поблеклые и корни золотит» и особенно: «Но гаснет день… в тени склонился лес к водам; /
106
«Вечернее освещение» — почти обязательный признак варианта русской элегии, созданного прежде всего В. А. Жуковским; но в центре художественного мира этой элегии «находится созерцающий и размышляющий элегический герой» [Вацуро 1994, с. 56, 57]. В фетовском «Вечере» такого героя как персонажа нет.
Такая деталь, как яркие края облаков, восходит к немецкой поэзии XVIII века, в частности, она встречается у Ф. фон Маттисона, чье творчество хорошо знал В. А. Жуковский (см.: [Вацуро 1994, с. 131]). Цветовой эпитет «золотое», «золотистое» характерен для пейзажей неба у немецких романтиков (ср., например, «золотые закатные тучи» и небо у Л. Тика: [Тик 1987, с. 15, 83, 104–105]), чье творчество было хорошо знакомо и Жуковскому, и Фету. Из русских авторов — современников Фета этот образ унаследовал такой близкий к нему поэт, как Я. П. Полонский (облаков «пурпур золотистый» в стихотворении «Прогулка верхом» [Полонский 1986, т. 1, с. 43]).
Семантика (смысловое наполнение) образов неба и земли в стихотворении сложнее, чем в поэтической традиции, именуемой романтической. У Жуковского небо в ценностном отношении безусловно и безмерно превосходит землю (и как частное выражение земного начала море, тянущееся к «высокому небу» как к вечному идеалу, — элегия «Море»). «Скучные песни земли» противопоставляет «миру печали и слез» М. Ю. Лермонтов (стихотворение «Ангел» [Лермонтов 1989, т. 1, с. 222]). А в лермонтовской поэме «Мцыри» показано трагическое разрушение гармонии неба и земли, и земная юдоль отпадает от мира небесного, погружаясь в «отчаянье тяжелого сна» [Лермонтов 1989, т. 2, с. 485]. В поэзии Фета эта неизменная романтическая антитеза тоже встречается. На ней строится, например, стихотворение «Ласточки» (1884):
Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши всё кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом. Вот понеслась и зачертила — И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла. И снова то же дерзновенье И та же темная струя, — Не таково ли вдохновенье И человеческого я? Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь, Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть?Небесная стихия, олицетворенная ласточкой, противопоставлена стихии земной (и как ее части — водной), чей символ — гладь пруда. Для ласточки опасно стремление к водной глади, которой она непричастна. Для лирического же «я» тщетно и запретно желание «зачерпнуть» влаги верхнего мира, символизирующей вдохновение [107] .
Однако в пределах мира природного земля, растения, птицы, животные могли и не противопоставляться небу, как в «Пророке» и в «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова: «звезды» слушают пророка, которому покорны существа пустыни, «тварь земная»; земля «спит в сияньи голубом» и «пустыня внемлет богу» [Лермонтов 1989, т. 1, с. 83, 85]. Но такой «союз» неба и земли исключает мотивы стремления вверх, прочь от земли.
107
Ср.: «Сравнением с ныряющею ласточкою поэт, очевидно, хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущую духу человеческому» [Никольский 1912, с. 33].
В фетовском стихотворении одновременно работают «механизмы» разделения и слияния: свет контрастируете мраком, деревьям противопоставлены их вершины, но
Парадоксален зрительный облик деревьев и их тени: тень, которая как часть мира темноты должна ассоциироваться с землею, а пространственно и принадлежит земле, приобретает полу иллюзорный облик, наделяется признаками таинственности и безмерности и сравнивается со сном. Между тем ‘таинственность’ и ‘безмерность’ — это оттенки значений, входящих в поэтическое представление именно о мире небесном, равно как и поэтические ассоциации лексемы «сон» (‘легкость, воздушность’) принадлежат к смысловой сфере ‘небесное’.
Но тень от деревьев — безмерная— одновременно противопоставлена их тонкому«очерку» на фоне закатного неба. Этот очерк — словно подобие вечных нематериальных идей, слабыми размноженными отражениями, тенями которых являются предметы земного мира в философии древнегреческого мыслителя Платона [108] .
Строки «Как будто, чуя жизнь двойную / И ей овеяны вдвойне» напоминают тютчевский мотив двойной жизни. Так, у Ф. И. Тютчева в стихотворении «Лебедь» «двойною бездной» верхнего мира (неба) и нижнего (воды) окружен лебедь: [Тютчев 2002–2003, т. 1, с. 109]. Однако в тютчевской поэзии мотив двойной жизнипредставлен, как правило, в виде антитезы гармонии и хаоса, олицетворенной в образах дня и ночи (стихотворение «День и ночь» [Тютчев 2002–2003, т. 1, с. 185] и другие [109] ).
108
Показательно высказывание Фета в платоновском духе, содержащееся в письме И. С. Тургеневу от 5 марта 1873 года: «Не вещь дорога, а ее первообраз» [Фет 1982, т. 2, с. 206].
109
См. об этом мотиве в поэзии Ф. И. Тютчева: [Левин 1990]; [Лотман 1996].
Метр и ритм. Синтаксис
Стихотворение написано четырехстопным ямбом — самым распространенным размером русской поэзии, в смысловом отношении нейтральным (четырехстопный ямб не был закреплен за каким-то определенным кругом тем). Чередуются строки с женскими (нечетные) и мужскими (четные) окончаниями. Их метрическая схема соответственно: 01/01/01/01/0 и 01/01/01/01. Перекрестная рифма с женскими нечетными и мужскими четными стихами вообще характерна для фетовской поэзии [110] , однако в этом тексте она словно получает дополнительную смысловую мотивировку, чередования рифм как бы отражают сам принцип двойственности, «двойной жизни», лежащий, в основе бытия.
110
Так, из четырнадцати стихотворений, анализируемых в этой книге, такая рифмовка встречается помимо стихотворения «Заря прощается с землею…» в восьми: это «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шепот, робкое дыханье…», «Еще майская ночь», «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», «Учись у них — у дуба, у березы», «Еще одно забывчивое слово…», «Одним толчком согнать ладью живую…». В стихотворениях «Сосны» и «На качелях» рифмовка отчасти аналогичная — «обратная»: нечетные строки с мужскими окончаниями, четные — с женскими.
О фетовских рифмах см., например: [Klenin 1987]; [Klenin 1988].
Для ритмики стихотворения показательно отсутствие ударения на первой стопе в четвертом стихе: «И на огни его вершин» (метрическое ударение должно падать на звук а в предлоге на). Благодаря этому создается интонационное ускорение в строке, выражающее мотив полета, устремленности «огней вершин» в небо.
В стихотворении есть два сильных переноса — несовпадения границ строки и межстиховых пауз с границами синтаксическими и паузами, диктуемыми ими: «Как незаметно потухают / Лучи и гаснут под конец» и «С какою негой в них купают / Деревья пышный свой венец». Посредством первого переноса выделено слово лучи— одно из ключевых слов текста, с которым связаны такие значения, как ‘свет’ и ‘небесный мир’. «Выделенность» особенно заметна благодаря нарушению правильного порядка слов: должно быть «Как незаметно потухают и гаснут под конец лучи» или «Как незаметно лучи потухают и гаснут под конец». Одновременно ритмико-синтаксический перенос служит выражению мотива угасания лучей, интонационно «предвещая» наступление темноты, о котором сообщается во второй из двух строк.