Шрифт:
ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ
За окном тьма. Никак не хочется вылезать из тепла да в холод. Здесь тепло, а там... Приподнимаю край стёганного одеяла, с шумом выдыхаю и ясно вижу облачко пара. Градусов пять в моей избушке, не больше, хотя и топил я печь, как говорится, до самого поздна. Что такое дикий мороз, можно изведать лишь на своей собственной шкуре. Когда-то я читал записки одного русского мореплавателя, где тот рассказывает, мол, зимой в северных широтах такой холод, что люди, выстирав рубаху в кипящей воде, даже выжать её не успевали, как превращалась та рубаха в кусок льда. Я, конечно же, не верил таким сказкам, до тех пор не верил, пока сам не очутился здесь. Рубаху я на улице не стирал, но стакан кипятка
Тускло мерцает лампочка над столом, значит, Земсков уже запустил генератор на рабочую мощность. Начинается новый день. Надо вставать...
Сбрасываю одеяло. Холодно! Несколько резких движений руками и бегом к печке. Быстро укладываю дрова, сухие лучины, кусочек бересты, достаю спички. Руки дрожат. Первая спичка сломалась, вторая загорелась, но, сразу же, погасла, с третьей зажигаю бересту. Пошло дело...
Я обязан поддерживать температуру в избушке для нормальной работы радиоаппаратуры. Это в первую очередь, а уж только потом о себе забота. Я лейтенант службы земного обеспечения самолётовождения и или, короче говоря, службы ЗОС. И сейчас моя основная задача - обеспечение штатной работы радиомаяка. А для чего нужен мощный радиомаяк в крохотной избушке, с промерзшими насквозь стенами, затерянной в отрогах Верхоянского хребта, так это... военная тайна. Я и сам толком не знаю, каким самолётам указывает путь мой радиомаяк. Догадываюсь, конечно, но говорить о своих догадках ни коим образом не собираюсь. Направляли нас сюда в условиях особой секретности. В госпиталь, где я поправлял здоровье после ранения под Ельней, приехал хмурый капитан и стал беседовать со всеми связистами. И только я один ему приглянулся. А дальше всё закрутилось да завертелось. Попал я, как говорится, в крепкий оборот. Несколько дней со мной беседовали товарищи из органов, такие вопросы каверзные задавали, что волос иногда поднимался дыбом в самых разных местах, а затем отправили меня на специальные и очень секретные сборы. В первый день наших офицерских сборов, мы пытались осторожно выведать какие-нибудь секреты, но майор, руководивший сборами, резко всякие ростки нашего любопытства пресёк.
– Ваша задача: обеспечить бесперебойную работу вверенного оборудования, - строго говорил он, глядя на нас глазами, похожими на кусочки отшлифованной стали. - И не задавать глупых вопросов. Меньше знаешь, крепче спишь. Но спать рекомендую вам меньше, если оборудование выйдет из строя во время проведения акции, то трибунал будет беспощаден. За отсутствие радиосигнала в нужный момент, я даже сейчас могу гарантировать каждому из вас высшую меру. Запомните, от вашей работы зависят вопросы жизни и смерти. И не только вашей...
Потом был долгий перелет на дальнем бомбардировщике и вьючный караван в диких горах. Недели тяжкого пути к месту дислокации, затем обустройство на новом месте. И вот мы уже третий месяц несем здесь боевое дежурство. До ближайшего населенного пункта больше двухсот верст. Пост наш состоит всего из четырех избушек: в самой большой, крайней к лесу - установлен радиомаяк и нахожусь я неотлучно; в другой стоит генератор - это вотчина нашего механика - старшины Земскова; в третьей - колдует над своими мудрёными приборами пожилой метеоролог и интеллигент Иван Федорович Лужин, там же проживает мой помощник сержант Бахов. Нам с помощником приказано жить в разных избах, наверное, чтоб нельзя нас было одновременно спящими застать врагам подлым. Эх, и где же им взяться в такой глуши. Перемудрили, конечно же, наши командиры, но приказы не обсуждаются. В четвертой же избушке зимует местный охотник Степан вместе с супругой, или кто она там ему, не совсем ясно, для супруги молода, вроде... Степан человек пожилой, угрюмый и неразговорчивый, а потому разузнать о его жизни никак не получается. А Марьяна, та что с охотником в избушке проживает, до того хороша собой, что ни словом сказать, ни пером описать, словно с картины известного художника шагнула она в эту таежную глушь. Красавица, одним словом, и, по такому случаю, Степан её от себя никогда не отпускает. Видно, чует постоянно что-то своим охотничьим нутром. Да и сама Марьяна от охотника тоже ни на шаг, будто привязал он её к себе прочным арканом. Особенно в последнее время.
Тепло от печки, хотя и медленно, но растекается по избушке. Чуть-чуть пахнет дымком и смолёвым ароматом расколотых еловых дров. Волны тепла становятся всё выше и чаще. И вот я уже почти не дрожу от холода, включая аппаратуру на приём радиограммы. Каждое утро мы получает шифрованное указание с установкой на день. Настраиваю приёмник я неторопливо, потому как до нужного срока остается еще минут десять. Спешить некуда. Можно немного и у печи погреться. Очень приятно прислониться спиной к горячему печному боку. Благодать...
Точно в срок получаю сигнал.
– Шестьсот тридцать один эн.
Непосвященному не понять, а для меня приказ ясен, как слеза младенца: обеспечить работу маяка с часу дня до шести вечера. Сегодня - акция. Моя рука тянется к передатчику, чтобы подтвердить получения приказа. Вся процедура уже отлажена до автоматизма: подтверждаю приём. И дальше опять всё по проторенному пути: аккуратно выкладываю на стол инструменты, чтоб в случае какой-либо поломки всё всегда было под рукой. К аккуратности меня еще с детства отец приучил. До начала работы маяка еще больше трёх часов, но я, не спеша, проверяю все узлы. Как говорится: лучше перебдеть, чем недобдеть.
Всё готово. Всё на своих местах. И тут... с треском распахивается дверь. На пороге сержант Бахов. Обычно спокойный, насмешливо взирающий на мир, с высоты гордо поднятой головы, сейчас он дрожит, как последний лист на осине. Глаза круглые, гляди того, из орбит выскочат, а рот, словно у карася, выловленного из тины: часто и широко раскрывается, но слов не слыхать.
– Что такое?!
– резко повышаю голос, чтоб привести подчиненного в норму.
– Там, там, - трясёт головой сержант.
– Я только на порог, а он лежит... Лужа крови у головы...
– Кто лежит?! Говори толком!
Бахов утирает шапкой лицо, хватает чайник, жадно пьёт из горлышка и хрипит.
– Охотник Степан застреленный...
– Где?!
– вскакиваю я с места.
– В избушке своей! Я насчет свежего мяса к нему пошел, а он...
Быстро ставлю защитную крышку на место, печать, одеваюсь на ходу и на улицу. Бахову приказываю охранять аппаратуру. Убийство! Это же ЧП, а я командир здесь, потому с меня будет весь спрос! Избушка Степана находится немного на отшибе, метрах в пятидесяти от наших. Бегу, что есть силы по утоптанной тропинке. Дышать тяжело, лютый мороз обжигает изнутри грудь, сердце стучит, как колокол, но я всё прибавляю ходу. Темно, тихо вокруг: даже собаки не тявкают, и только жалостливый хруст снега под моими торопливыми шагами. В избушке охотника застаю старшину Земского. Земсков - крепкий, русоволосый мужик, с ясными серыми глазами, настоящий богатырь, хоть сейчас пиши со старшины картину "Витязь на распутье". Он стоит над распростертым на полу телом охотника и разводит руками.
– Сам застрелился, - тяжело вздыхает Земсков, поднимая лежащий на боку табурет. - По всему видно. Стал Степан ружьё чистить, а про патрон в стволе забыл. Умаялся, поди, вот и... Он на три дня охотиться на оленей ходил. Недавно вернулся. Видишь, как в избе всё выстыло. Обещал мне строганины свежей... И вот...
В избе охотника, действительно, холодно. Хотя и топится печь, но стол, возле которого лежит труп, всё еще сплошь в инее. И на сером полу, местами тоже иней, только возле головы убитого большое красное пятно.
– В шею он себе попал, - кивает на пятно старшина, - присел на табуретку, взял ружьё за ствол, стал чистить и... Гляди, эк его разворотило...
Наклоняюсь к убитому, и от ужасно развороченной шеи комок тошноты покатывает к горлу. Отхожу к окну. Очень хочется пить, но вода в ведрах замерзла. Не поддается еще злой холод старающейся изо всех сил печурке. Мы осматриваем с Земсковым ружьё, прикидываем, что и как, шепотом переговариваясь между собой, словно опасаясь, как бы нас покойник не услышал.