Шрифт:
Пролог
Ограда казалась сотканной из цветов. Чугунные лилии, розы, обвитые плющом, виноградные гроздья – настоящее кружево из металла. Изогнутые бутоны светились в темноте, странным, мертвенно-голубым цветом, усыпанные почками побеги казались переплетением узловатых рук.
Ладони раскрываются, тонкие пальцы тянутся к ней, каждый – увенчанный длинным когтем в золоченом наперстке. Ханне не страшно, она завороженно рассматривает токую филигрань на сверкающих перстнях. Когда тебе всего шесть, страхи легко заставить отступить, замаскировав
– Не замерзла, дочка? – отец прижимает ее крепче, от пальто пахнет лошадиным потом и травой. Ханна лежит у него на руках, закутанная в шерстяную шаль. Тяжелые кисти можно было заплетать в косы, чем она и забавлялась всю дорогу, а после уснула под мерный шаг коня.
Проснуться девочку заставил холод. Вокруг них по-прежнему был ночной лес, хотя отец обещал добраться до города до темноты.
– Папа, я хочу пить…
– И есть тоже, я полагаю? – с наигранным весельем отзывается отец, натягивая поводья. За поворотом дорога упиралась в резные ворота, а дальше, утопая в зыбком молоке, проступали очертания башенных шпилей.
– Мы приехали?
– Да нет. Наверное, свернул не туда… Потерпи еще немного, скоро будем дома.
На лбу у отца темнеют складки, в голосе слышны тревожные нотки. Больше всего на свете он не любит ошибаться. Тем более, на глазах у родной дочери, да еще и в лесу, который знает как свои пять пальцев. Когда же они пропустили нужный поворот?
Леса она не боялась. Буковые рощи подходили к самому дому, и маленькая Ханна частенько сбегала на залитые солнцем поляны, чтобы сплести себе венок. Голубые колокольчики и снежно-белые хлопья на тоненьких стебельках, от которых потом волосы, лицо и одежда словно запорошены манной крупой. Но это днем, а сейчас деревья обступали их сумрачной, молчаливой стеной.
Как же невовремя пришла на ум сказка, которую читала ей няня. О грозном лесном царе, пожелавшем забрать себе человеческое дитя…
Прижимаясь к отцу, Ханна старалась не смотреть на темные кроны, где то и дело угадывались очертания сурового лица с косматыми бровями. В няниной истории бушевала гроза. Сейчас же вокруг было тихо. Слишком тихо, хоть бы листик где шелохнулся. И почему-то от этой мертвой тишины становилось еще страшней.
Страшней, чем темный замок, возвышающийся за оградой, которая буквально только что привиделась ей в полусне.
– Что ж, будем надеяться, что хозяева позволят нам переночевать. Не выставят же они мою девочку на улицу? – рука в перчатке не больно ущипнула ее за покрасневший нос. – Ты ведь однажды уже была в замке, помнишь?
Да, была. Но в ту ночь во дворе столпились нарядные экипажи, гремела музыка, а на парадной лестнице рябило в глазах от расшитых золотом нарядов. Этот же замок был пуст и темен, с застывшими каменными изваяниями, налепленными то тут, то там среди потрескавшихся стен. При виде зияющих глазниц окон Ханне захотелось расплакаться, но тогда отец точно рассердится. Каждый раз, когда она начинала хныкать, его голубые глаза темнели, даже волосы начинали казаться лохматой грозовой тучей. А один раз он ее отчитал, да так, что после любые капризы сами собой сходили на нет, стоило отцу просто нахмуриться.
Ему и самому сейчас не по себе, это видно по сжатым губам. Ведь они ехали по хорошо знакомой дороге. И этого замка, он готов был поклясться, раньше в чаще не было.
Ограда наконец-то остается позади, и Ханна выглядывает из-за отцовского плеча. Ей кажется, что железные завитки вдруг пришли в движение, крепко-накрепко смыкая створки. Будто волшебный шиповник, кольцом опоясывающий сонный замок. А вдруг они и правда оказались в ловушке какой-нибудь злой колдуньи?
Справа послышался шорох, и из-за белевшей в темноте статуи им навстречу метнулась темная приземистая фигура. Лошадь чуть не встала на дыбы, и отец больно стиснул Ханну, опасаясь, как бы девочка не вывалилась из седла.
– Доброго вам вечера, – звякнули серебряные колокольцы на концах колпака. Шут почти сливался с ночной темнотой в своем бархатном камзоле, тронутые серебром вихры торчали в разные стороны, отбрасывая странные тени на лицо… нет, скорее, маску. Эта изображала гостеприимное радушие, еще две торчали у него под мышкой. Нарисованный глаз, тем не менее, умудрился подмигнуть Ханне.
– Никак в гости? Милости просим.
– Темно у вас… – отец с сомнением оглядывался вокруг. Под ногами у них хрустел гравий, складываясь в замысловатый серпантин. Завиток влево, завиток вправо – и так до самого крыльца с мраморной балюстрадой.
– Хозяева уехали. Один я остался, за главного! – хохотнул шут, выделывая толстыми ногами замысловатое па и настежь распахивая двери. – Прошу!
Внутри тотчас, как по волшебству, зажглись свечи. Потянуло таким ароматом жареного, печеного и сладкого, что животе Ханны предательски заурчало.
Проходя мимо шута, девочка поймала на себе его пристальный взгляд, от которого у нее сердце ухнуло в пятки. Или ей почудилось, будто за прорезями маски притаилась беспросветная пустота?
Внутри пол был выложен черно-белым кафелем, как огромная шахматная доска. Да и скульптуры по углам чем-то напоминали фигуры, которым отец пытался ее научить. Пахнущие воском двери плотно захлопнулись, стоило им повесить одежду на высокую вешалку. Глухо звякнул замок, как в поставленной ловушке.
Куда они и попались.
Перезвон тишины
Чистить камины – то еще удовольствие. После них ладони и передник Ханны чернее черного, а на губах чувствовался привкус золы. Кто и когда разжигал в них огонь, неизвестно. Ведь кроме нее и шута в замке не было ни одной живой души.
Правда, была еще она…
– Пошевеливайся, мышь!
Шут возымел привычку появляться ровным счетом из ниоткуда. Его богатый бархатный камзол то и дело менял цвет, становясь то синим, то пепельно-серым, то черным, сливаясь с затаившейся по углам густой темнотой.
– Совсем разленилась. Смотри, сама пылью зарастешь!
И нарочно вешал на нее паутину, которую Ханна до смерти боялась. В последнее время характер у него стал совсем скверным. Может, это оттого, что к ним уже давно не заезжали гости?
В воздухе разливается аромат ночных цветов, слышится перезвон колокольчиков. Не тех, что нашиты на разноцветную одежду паяца, других. Заслышав которые, шут заметно бледнеет, хотя лицо у него и без того отливает пудровой белизной. Ханне тоже жутко, но она рада: неизвестно, чего или кого так боится шут, но каждый раз он уходит восвояси и потом запирается на весь день в своей комнате.