Путеводная звезда
Шрифт:
Наедине, да еще и чтобы тайком сбежать из дома, я с Эндрю встречалась лишь раз. В тот самый вечер, когда вся столица праздновала рождение у императора первого внука.
Как оказалось, свидетели у моего бегства все-таки были. Либо сам Эдуард, либо… Либо дворецкий, чем-то серьезно обязанный моему братцу.
Впрочем, теперь ничто из этого не имело значения. Князь Андрей Изверев погиб, а я была замужем за графом Орловым, и сомневаться в моей чести оснований у него не было. Ни тогда, когда я досталась ему невинной девицей, ни теперь.
– Посмотрим, будешь ли ты такой же смелой, когда он об этом узнает, – оставил Эдуард последнее слово за собой и, окинув меня презрительным взглядом, пошел в сторону бильярдной.
У моего брата имелись свои слабости: бильярд и карты. В его глазах это были всего лишь безобидные шалости.
Проводив его взглядом до двери – наверное, трудно жить с такой злобой в душе, направилась к лестнице.
Все так знакомо и уже непривычно. Белый мрамор перил. Приглушенные оттенки ковра, укрывавшего ступени. Большая люстра с двадцатью магическими шарами, как драгоценный орешек лежавшими в хрустальных чашах.
Этот дом никогда не был мне родным. До десяти лет – на попечении бабушки, вдовы Красиной, которая при всей строгости нрава любила меня безмерно. Затем – пансион для дочерей благородных фамилий. И опять, лишь недолгие встречи, после которых надолго оставалось ощущение, что я для них – чужая, и мне нет места в их жизни.
Не пропало оно и позже, когда после смерти бабушки, я окончательно перебралась к родителям. Благо, ненадолго.
Элеонора Красина, в девичестве Сумская, умерла через четыре дня после моего совершеннолетия, словно ждала, когда исполнится восемнадцать, что позволило сразу вступить в права на ту часть наследства, которую она оставила лично для меня. Украшения, отсутствующие в описи принадлежащих роду Красиных, поместье, ставшее моим приданным, солидная сумма денег и бумаги в запечатанном конверте, который я должна была открыть в день своего двадцатипятилетия.
Что было в нем, ни матушка, ни отец не знали.
Невольно вздохнув – три года, проведенные здесь, не оставили после себя особо теплых воспоминаний, я поторопилась наверх. Поручение Георгия хоть и было для меня важным, но отступило на второй план, померкнув перед заботой о мальчике.
Дверь кабинета, находившегося почти в самом конце коридора, была приглашающе распахнута.
«Приглашающе…» – мысленно усмехнулась я.
Даже мое, едва заметное существование в этом доме, иногда прерывалось жестким распоряжением отца зайти к нему.
Слишком открытая улыбка на приеме, куда мы были приглашены. Нескромный взгляд, которым я одарила пригласившего меня на танец кавалера. Громкий смех. Мешавшее ему музицирование. Попавшийся на глаза рисунок, который я случайно забыла в гостиной, после того, как показывала матушке. Недостаточная строгость к приставленной ко мне горничной. Слезы обиды после разговора с братом, который был старше меня на четыре года.
Поводом могло быть все, что угодно. Не угадаешь.
Нет, меня никогда не наказывали, если не считать наказанием долгую нравоучительную беседу, после которой сожаление об умершей бабушке становилось невыносимо острым и болезненным.
– Отец, – вошла я, замерев на пороге.
В этой комнате тоже ничего не изменилось. Темный ковер на полу. Темные тяжелые портьеры на окнах. Темные шкафы с книгами в темных кожаных переплетах.
Единственным светлым пятном был стоявший на столе из черного дерева магический светильник, сделанный в виде песочных часов.
Песчинки в нем были золотистые, сияли мягким, уютным светом.
– У тебя двадцать минут, – повернулся отец ко мне от окна, у которого стоял.
Где-то под сердцем кольнуло жалостью. И ведь совсем не старый – еще нет и пятидесяти, но какой-то весь уставший, с потухшим взглядом.
Я ошиблась, поняв это, стоило лишь сделать несколько шагов, чтобы оказаться ближе. Это был не потухший взгляд, это был холод в его глазах.
– Я смогу затем поговорить с маменькой? – остановившись у стоявшего рядом со столом кресла, спросила я.
Не скажу, что желание увидеть ее было таким уж сильным, но в этом доме лишь она проявляла ко мне какое-то участие. Пусть и без особого тепла, но с заботой, в которой нуждается любая девушка, только-только начавшая выходить в свет.
– Ей нездоровится, – с недовольством ответил отец, и, не предложив мне, сам сел в кресло. – Я слушаю тебя.
Я задерживать его не стала. Коротко пересказала историю гибели князя Изверева, поведанную мужем, несколько раз поймав себя на том, что мне хотелось увидеть на лице отца хотя бы тень эмоций.
Увы! Ни горечи, что сын его друга ушел из жизни столь молодым, ни сожаления, что оказался к нему несправедлив. Ничего.
– Граф считает, что шансов найти его живым, нет, – закончила я, сглотнув вновь вставший в горле ком.
Как ни пыталась выглядеть равнодушной, привитая мне сдержанность подвела, позволив просочиться волнению.
Для недавно родившей женщины некоторая сентиментальность была простительна.
– Что ж, – отец вдруг резко поднялся, словно давая понять, что все, что хотел, он уже услышал, – Николай Радов вполне достоин княжеского титула.
– Что? – недоуменно переспросила я.
Николай Радов, двоюродный брат Андрея, старший сын его тети, баронессы Радовой. В отличие от князя Изверева, как и его родитель, истово поддерживал все императорские инициативы.
Это мнение было не моим – матушкины слова. К выбору жениха подход у них с отцом был разным, но и в том, и в другом случае – основательный.
– Я тебя больше не задерживаю, – вместо того чтобы пояснить брошенную им фразу, отрезал отец. – Передай своему мужу, когда он вернется, мою благодарность.
– Как прикажете, папенька, – чопорно присела я в полупоклоне. – Приятного вам дня, – добавила, уже направляясь к двери.
Открыла, все еще надеясь на что-то. Теплое слово, извинения за резкость.
Моя наивность…
Мне пора было начать понимать, что черствости и зла, часто прикрытого кажущейся искренней благосклонностью, в этом мире было больше, чем милосердия и не требующего признательности добра.