Пути-дороги
Шрифт:
— Марина!
Ему кажется, что он громко выкрикнул это имя, но его потрескавшиеся губы еле заметно шевелятся.
Марина провела рукой по его спутанным волосам.
— Я здесь, с тобой. Я не брошу тебя, Андрейко! — И ее глаза говорили: «Я люблю тебя по–прежнему! Нет, сильнее, гораздо сильнее прежнего!»
И он понял то, о чем говорили ее глаза. И его истомленное лицо осветилось спокойной, счастливой улыбкой.
К повозке на рыжей худой лошади подъехал Батурин:
— Ну как?
Марина посмотрела на него затуманенными от слез
Батурин нагнулся над повозкой, Андрей, увидев его, хотел приподняться, но сил не было, и он с легким стоном снова уронил голову на подушки.
— Лежи, лежи, Андрей, теперь пойдешь на поправку! — голос Батурина звучал необычной для него нежностью. Он снял с себя флягу и, передавая Марине, тихо проговорил: — Тут немного красного вина, давай ему по глотку.
Через час к повозке, в которой лежал Андрей, подъехали пять казаков во главе с Мишкой Бердником.
— Лучше? — тихо спросил Мишка.
Марина улыбнулась:
— Лучше. Пришел в себя. Сейчас спит.
Суровые, обветренные в степных просторах лица казаков прояснились.
— Ну, вот и добре! — Мишка снял с себя флягу и протяиул ее Марине: — На вот! Сегодня с офицера убитого сняли. Вам двоим хватит.
Марина радостно схватила флягу, крепко прижав ее к своей груди.
— А вы? Вы пили?
— Пили, — хмуро ответил Мишка, нагнув голову, чтобы не встретиться с Мариной взглядом… — Мы вот ото всей сотни присланы… Так что казаки постановили командира в сотню доставить. — И, помолчав, добавил: — Еще убьют, чего доброго, здесь…
Разбудив Андрея, Марина дала ему несколько глотков мутной, вонючей жидкости. Потом, оставив его на попечении казаков, сошла с повозки…
Ехавший верхом на маленькой киргизской лошадке доктор, издали заметив Марину, радостно замахал ей большой войлочной шляпой.
— Здравствуй, девочка! А я еду твоего Андрея проведать. — Он неловко слез с седла и пошел рядом с нею. Впереди, с боков и сзади двигались толпы бойцов, а посреди ехали павозки с ранеными, больными и поклажей. Держась за повозки, шли легкораненые и просто те, кому не хватало в них места, а вокруг них огромными волнами лежал мерзлый песок. И кое–где торчали голые ветви саксаула. А сверху, с холодной синевы неба, смотрело неприветливое январское солнце.
Доктор с беспокойством поглядывал на запад:
— Как бы, девочка, бурана не было!
Марина взглянула тоже, но ничего, кроме небольшой темной тучи, не увидела. Потом она стала незаметно разглядывать доктора. Он еще пытался бодриться, даже шутить, но его посеревшее лицо с глубоко ввалившимися глазами говорило, что стариковских сил хватит еще лишь на день, на два, не больше.
Острая жалость к этому человеку кольнула сердце Марины. Разве не он просиживал ночами у изголовья раненых? Разве не он спокойно, точно на прогулке, под огнем врага перевязывал бойцов? А для нее самой в эти месяцы похода разве не был он одновременно другом, отцом и учителем?
Марина осторожно сняла с себя флягу и с грубоватой
— Нате, Виталий Константинович, пейте, вода тут.
… Буран начался внезапно. На едва бредущих людей обрушились густые тучи песку. Пала лошадь, тащившая повозку Андрея, и Мишка был вынужден свернуть в сторону, оттащив повозку с пути… Он приказал накрыть головы лошадей попонами, Андрея вынуть из повозки и уложить на подушки, а повозку опрокинуть набок, сделав из нее как бы щит.
Люди работали, зажмурив глаза. Нос, рот и уши были полны песку.
Под утро ветер стих. Улегся песок, показалось серое, порытое тучами небо. Первым очнулся доктор. Протерев кое–как глаза, он вылез из бурки и, отряхиваясь от песка, стал оглядываться по сторонам.
«Ушли, — с беспокойством подумал он, — как же мы теперь их догонять будем?»
Понемногу под бурками и попонами зашевелились остальные… К доктору, утопая в песке, с трудом подошел Мишка:
— Три лошади пали, две забрели неизвестно куда… Остались только ваша лошаденка да моя кобыла.
Доктор с минуту теребил бородку, потом брови его разошлись и в выцветших голубых глазах засветилась обычная ласковая улыбка:
— Ну что ж, дорогой! Запряжем их обоих и двинемся в путь пешком…
Андрей очнулся. На зубах скрипел песок. Глаза жмурились от резкого дневного света.
Болела голова, а в ушах стоял непрерывный томительный звон. Но постепенно силы возвращались к нему. Хватаясь рукой за обочины повозки, он сел и оглянулся по сторонам.
Возле него, поругиваясь и протирая глаза, сидели казаки его сотни. Невдалеке Мишка Бердник убеждал в чем–то доктора, а справа темнели три лошадиных трупа. Морозный воздух обжигал лицо и руки и точно иглами покалывал уши.
С отвращением выплюнув изо рта песок, Андрей хотел было приподняться, но его рука уперлась во что–то мягкое, и по всему телу его пробежала невольная дрожь.
«Труп», — пробормотал Андрей и осторожно стал тянуть за край попону, укрывавшую чье–то тело…
Доктор опрометью бросился на раздавшийся возле повозки отчаянный вопль Андрея. Подбежав к нему, он увидел, что тот стоит на коленях над лежащей на песке Мариной.
Андрей, держа ее ладони в своих, старался дыханием вернуть им теплоту.
— Замерзла! Она замерзла, доктор!..
Вокруг них столпились казаки. Доктор, роясь в споем чемодане с инструментами, медленно, сквозь душащие его слезы, проговорил:
— Бедная девочка! Она укутала тебя своей буркой, и сама, больная, осталась с одной старенькой попоной…
Андрей оцепенел. Он стоял на коленях перед Мариной и безучастно смотрел, как доктор вместе с Мишкой стараются привести ее в чувство, с ожесточением оттирая ее руки и ноги кусками войлока.
Благодаря усилиям доктора и Мишки Марина постепенно начала приходить в себя. От радости Андрею хотелось закричать, но не было голоса… Из его горла лишь вырвался хриплый стон, слабым коротким эхом отозвавшийся за ближайшим курганом.